Я положил пленного на землю и присел рядом. Немного отдышавшись, я посмотрел на «моего» немца. Выглядел он скверно: лицо у него распухло и покрылось красно-желтыми пятнами. «Наверное, шерстинки из кляпа попали ему в дыхательное горло, — подумал я. — Того и гляди, он ноги протянет и все мои труды пойдут прахом».
Я вытащил у него изо рта кляп — пусть подышит — и сказал:
— Руэ! Штиль!
Пленный лежал неподвижно, с закрытыми глазами и только жадно глотал воздух. Через минуту, другую он открыл глаза и попытался сесть. Не смог. Может, я что-нибудь повредил этому недоноску, когда брал его в шалаше. Он глубоко вздохнул и осторожно повернулся на бок.
— Руэ! Руэ! — опять предупредил я. И тут я заметил, что он все время прячет от меня свои глаза. Мы отдыхали уже минут десять, а он еще ни разу не посмотрел в мою сторону. Я немало удивился этому: пленный немец в подобных обстоятельствах обычно ведет себя совсем иначе. Он настолько ошеломлен и напуган, что буквально впивается в тебя глазами. Он напряженно следит за каждым твоим движением, за каждым твоим взглядом, пытаясь прочесть в твоих глазах, что ты с ним собираешься делать. А этот заморыш отвернулся и не хочет смотреть на меня! Разве ему безразлично, какой приговор я ему вынесу — пристукну тут на месте, как пристукнул его товарища, или уведу с собой? Поверить, что у не го такое железное сердце? Хотел бы, да не могу. У него была какая-то совсем беспомощная, тонкая, белая шея, ну знаете, как стебелек одуванчика, точь-в-точь. Человеку с такой шеей нечего нос задирать. И я подумал, что он просто еще не пришел в себя от страха. Да нет, не похоже — лицо у него спокойное.
Я не люблю людей, которые из праздного любопытства лезут в чужую душу, но этот пленный очень заинтересовал меня. Чертовски захотелось узнать, что он собой представляет. Поговорить бы с ним, но я знаю по-немецки только самые необходимые слова: вставай, ложись, руки вверх, спокойно, молчать, иди вперед. Без них батальонному разведчику и вовсе не обойтись, ну а для душевного разговора маловато.
Было около полудня, а я никак не мог разобраться — миновал ли опасные места, или все еще нахожусь на немецкой стороне. Но все равно надо двигаться.
Я поднялся и приказал пленному:
— Встать!
Он не выполнил моего приказа, только повернулся и лег на спину.
— Встать! — повторил я.
— Брось ты этот немецкий, что ты мучаешь себя, — сказал он по-грузински и, поморщившись от боли, попросил: — Отпусти немного веревку, вся кровь в жилах остановилась.
Такого чистого имеретинского выговора я не слышал даже в кутаисском театре.
— Ты что, грузин, черт тебя побери?
Он не ответил.
— Тебя спрашивают!
— Сам видишь. Чего еще спрашивать, — резко ответил он.
— Ничего я не вижу, — пробормотал я. И в самом деле — светловолосый, голубоглазый, он мало походил на грузина. Но когда я внимательно вгляделся в черты его лица, сомнения не оставалось — мы с ним одной крови.
Первое, что я подумал: «Он, наверное, из пленных грузин». Я знал, что немцы заставляют пленных работать тут в горах, прямо на линии огня. Они и лес рубят, и дороги прокладывают. Но зачем этот в немецкой форме? — задал я себе вопрос. И вообще, если он просто пленный, то почему он дрался со мной в шалаше, почему молчал столько времени, почему сразу не сказал, кто он.
— Как ты к ним попал? — спросил я.
— Слушай, парень, не устраивай, ради бога, допрос и следствие! — сказал он.
— А что, боишься допроса? — спросил я.
Он промолчал.
— Тот, второй, в шалаше, тоже был грузин?
— Нет, не грузин, немец.
— А может, все-таки скажешь, откуда ты, как твоя фамилия?
— Не скажу. Нет у меня фамилии, — сказал он и вдруг засмеялся. Не приведи меня бог еще раз услышать такой смех. Да и смехом это не назовешь — люди так рыдают, а не смеются.
— Не пойму, чего ты скрываешь от меня свою фамилию. Ну, да ладно — мне не скажешь, там заговоришь.
Тут он впервые посмотрел мне в глаза и сказал:
— Этого как раз я и не хочу. Не надо меня туда водить!
— А больше ничего не закажешь?
— Не думай, что я боюсь трибунала и расстрела.
— Да, уж по головке тебя не погладят, не надейся.
— Знаю, что не погладят! И я не об этом… Я тебя прошу об одном одолжении — буду тебе премного благодарен, если ты меня правильно поймешь…
— Нужна мне твоя благодарность. Ну что тебе, говори!