…Легкое прикосновение чьей-то руки вывело Левана из раздумья. Санитарка поднесла ему котелок с водой.
— Не мне… Вот ему дайте, — сказал Леван, показывая на раненого танкиста.
— Ему? — переспросила санитарка.
— Да, он уже давно просит.
— Как же просит, если он не может говорить? — удивилась женщина. — Парень контужен, его вынесли из горящего танка, и он не говорит и не слышит.
— Но он так махал мне рукой… И я подумал…
Леван посмотрел на раненого танкиста и снова вспомнил танк со скачущим оленем на борту.
— Танкисты здорово дрались сегодня! — восхищенно проговорил Леван.
Санитарка приподняла голову танкиста и поднесла воду к его губам, но раненый не стал пить и еще нетерпеливее, чем прежде, помахал рукой Левану. Должно быть, эти движения были ему не под силу, и он устало откинулся назад и замер. Даже марлевая повязка на его губах перестала шевелиться. Но через минуту танкист собрал силы, расстегнул ворот черного комбинезона, достал из-за пазухи какой-то сверток, дрожащими пальцами торопливо перебрал бумаги и протянул Левану помятый синий конверт. Леван взял его, посмотрел на адрес, потом на забинтованное лицо танкиста.
— Гоги, брат мой! Как же я тебя не узнал? — почти шепотом проговорил Леван. В руках у него было письмо матери.
По движению его губ танкист понял, что брат произнес его имя. И это было все, в чем он сейчас нуждался…
…Мне довелось присутствовать при этой встрече. Я видел, как беззвучно, по-мужски, рыдал Леван. Затем он круто повернулся и ушел за палатку: мужчине среди мужчин слезы не к лицу, даже если они от такой большой радости.
Немного успокоившись, Леван вернулся к брату и поднес к его глазу клочок бумаги. На нем было написано: «Если можешь, Гоги, напиши — было ли что-нибудь нарисовано на твоем танке».
Георгий Базлидзе взял у брата карандаш. Напряженно следил Леван за нетвердой его рукой. Не глядя на бумагу, танкист нацарапал одно слово: «Олень».
Леван улыбнулся, и на лице его разгладились жесткие, суровые морщины войны. Так вот почему взволновал его скачущий олень на борту танка! В детстве младший братишка его все свои ученические тетради заполнял вот такими скачущими оленями.
«Значит, вместе дрались», — подумал Леван и тихо положил свою горячую ладонь на руку Георгия. И были в этом прикосновении и любовь брата, и ласка матери, и тепло кахетинской земли — было все, во имя чего они оба сражались в это солнечное майское утро.
Севастополь,
1944
Голубой Дунай
Яна Панчика, однорукого капитана, я встретил у развалин древнего рыцарского замка Девина, где сливаются Дунай и Морава. Тогда я собирал материал для киносценария о боевой дружбе чехословацких и советских воинов в минувшей войне, и мне довелось встретиться и беседовать со многими ветеранами Чехословацкого корпуса, с рядовыми солдатами и офицерами, с его прославленным командиром, генералом Людвиком Свободой.
Я сам немало повидал на войне, знаю много примеров святой солдатской дружбы, и то, что рассказал мне тогда мой угрюмый, не очень общительный капитан, не требует поэтому каких-то особенных словесных узоров и завитушек. Его повесть проста и светла, как песня, которую пели в тот вечер молодые рыбаки:
Вот этот рассказ.
Темной сентябрьской ночью в самый разгар гитлеровского наступления на Кавказ два солдата из словацкой дивизии — бывший сельский учитель Мишо Звара и его земляк кузнец Франтишек Совияр — перешли на сторону советских войск.
Друзья не сразу решились на такой шаг.
В середине августа словацкой дивизии генерала Туранеца было приказано сменить в районе Туапсе изрядно потрепанные в боях альпийские отряды немцев. В пешем строю словаки прошли через степные кубанские станицы. Ослепленные густой горячей пылью заброшенных проселков, они днем и ночью шли на юг; в редких колодцах-копанках почти не было воды, и на привалах негде было укрыться от беспощадного кубанского солнца.
Пахло конским потом, горькой полынью, надсадно скрипели несмазанные колеса походных кухонь, то и дело слышались хриплые окрики:
— Лос! Лос!
Иногда встречались невысокие придорожные деревья с покрытыми пылью, серыми, словно железными, листьями, и солдаты старались хоть на мгновение задержаться в их скудной тени.
На четвертые сутки изнурительного марша дорога втянулась в узкое скалистое ущелье, и людям казалось, что их загнали в каменную духовку.