Тадиа вдруг рассмеялся и обнял Симона за плечи:
— Ну, слава богу. Раз ты все видишь, значит, еще не сдался. Не горюй. Ты еще выпрямишь свою борозду.
— Давай пройдемся немного пешком. Ноги у меня что-то затекли, — сказал Чохели и, не ожидая согласия Раинаули, свернул в тесный проулок между двумя плетнями.
Чохели шагал быстро, опустив голову, казалось, он полностью погружен в свои невеселые думы, но Раинаули знал, что секретарь сейчас исподлобья поглядывает на крестьянские дворы: не пашет ли еще кто-нибудь приусадебный участок. Да и, пожалуй, он всю эту разминку только для того и придумал, чтобы пройтись по деревне. И Раинаули, молча следуя за другом, в душе молил господа бога, чтобы ни один «огородник» не попался на глаза секретарю. Сегодня они должны провернуть большое дело, а настроение у Чохели и без того испорчено.
К счастью, в приусадебных садах и огородах никого в этот час не было, и Чохели постепенно замедлил шаг. Он даже обернулся и помахал шоферу рукой. «Успокаивается», — подумал Раинаули.
Они дошли до конца проулка и уже собирались повернуть обратно, как перед ними открылась калитка и со двора выбежала рыжеволосая девочка-подросток, одетая, как и все молодые хевсурки, в нарядное, обшитое яркой тесьмой домотканое платье. Она, видимо, не ожидала, что увидит здесь незнакомых людей, и, смущенно улыбнувшись, попятилась к калитке.
— Ты чего? — спросил Чохели.
— Простите… обозналась, — сказала девочка.
— А ты уже на свидания бегаешь? — рассмеялся Чохели.
Девочка густо покраснела.
— Что вы, дяденька, — поспешно ответила она. — Я думала, наши соседи идут. Отец в поле, а мы лампу не можем повесить. Мама говорит, позови мальчишек.
— А мы что, не мальчишки? — Чохели озорно подмигнул товарищу. — Ты как думаешь, Тадиа, сумеем мы лампу повесить?
— Попробуем, — сказал Тадиа.
— Тогда веди нас, барышня, — сказал Чохели и, пригнув голову, вошел в калитку.
Посреди маленького чистого двора стоял красивый, еще пахнущий только что оструганным лесом домик. Он сверкал своей застекленной галереей и дождевыми трубами из белого цинка, как новенький серебряный гривенник. Такие дома по всему Шираки строили для переселенцев хевсуров.
— Мама, мама! — закричала девочка и стремглав взбежала по невысокой каменной лестнице.
Они вошли в просторную комнату. На овальном столе с откинутой скатертью стояла табуретка.
— Извините, — сказала женщина. Она держала в руках тяжелую лампу с большим матовым шаром и растерянно улыбалась незнакомым людям.
— А мы к вам на помощь пришли, — сказал Чохели.
— Господи, ну и дуреха девчонка, зачем она вас побеспокоила!..
— Ничего, ничего, — сказал Чохели. — Давайте сюда ваш светильный агрегат.
— Мой хозяин в поле, уже неделю домой не заглядывает, а сегодня старший сын приезжает из Тбилиси, студент. Вот хочу успеть повесить лампу, — сказала женщина.
— А ну-ка, Тадиа, подержи табуретку, — Чохели легко, немного рисуясь этой своей легкостью, вскочил на стол.
Не прошло и десяти минут, как лампа тяжело покачивалась над столом, поскрипывая всеми своими старыми железными суставами.
— Красота! — сказал Чохели. — Приданое?
— Приданое, — счастливо улыбнулась женщина. — Два дня чистили и скребли ее кирпичом и мелом. Видите, как блестит. А ведь двадцать три года пролежала в кладовке.
И женщина торопливо рассказала историю старомодной лампы.
Она была, пожалуй, самой ценной вещью в небогатом приданом, которое женщина принесла в дом своего мужа почти четверть века тому назад. Но зажечь лампу ни тогда, ни позже им не довелось. Жили они в полуземлянке — четыре неровные стены сухой кладки и низкий потолок. Не то что лампу подвесить, а спину боишься разогнуть.
— И вот дожили… Новый дом… Нашла наконец наша семейная лампа свой высокий потолок, — сказала женщина.
Она расстелила скатерть, достала из стенного шкафа зеленоватые стопки и графин с водкой, но Чохели прикрыл дверцу шкафа и взял женщину за руку.
— Мы торопимся, хозяйка.
— Хоть рюмку выпейте, благословите наш дом, — сказала женщина.
— Одной рюмочкой думаешь отделаться от нас, хозяюшка? Мы вечером зайдем, когда ваш студент приедет.
— Зачем ты обманул женщину, — сказал Раинаули, когда они вышли на улицу. — Ты же не придешь.
— Непременно приду. И знаешь, Тадиа, никуда я из Шираки не уеду! Гнать будут, не уеду!