— Я понимаю и уже слышал…
— Да, я в общих чертах знакомил вас с планом захвата клипера. — Майор Нобль, просветлев лицом и обратив мечтательный взгляд за корму, где, распластав свои крылья, терялся в голубой дали «Орион», снова перешел на задушевный тон: — Не кажется ли вам, дорогой барон, что клипер из какого-то непонятного рыцарского великодушия уступает нам дорогу? Ему жаль ржавого «Саффолка», лишенного до конца дней своих подлинного общения с ветром, морем и солнцем. Все это для него враждебные стихии, в то время как они составляют душу «Ориона». — И опять жестко: — Вы не находите?
— Вы поэт, майор. Я сухой прозаик. И все более убеждаюсь, что нашей судьбой движет случай.
— Ничего не могу возразить, но хотел бы подробностей в данном случае.
— Пожалуйста. Если бы я не налетел на мину в Атлантике, то, по всей вероятности, «Орион» не находился бы сейчас в поле вашего зрения.
— Как, и вы?
— Разумеется.
— Но я счастлив, что так случилось!
— Я не мог полностью с вами солидаризироваться до момента встречи в Гонконге.
Они улыбнулись, каждый довольный тем, что так хорошо понимает другого, а сам остается для него загадкой.
Едва скрылся за горизонтом крейсер «Саффолк», как показался английский миноносец. Догнав «Орион», миноносец сбавил ход и некоторое время шел с равной с ним скоростью, держась в пятидесяти саженях с, правого борта.
И хотя большинство команды клипера после боя с «Хервегом» и пиратами преисполнилось чувством уверенности в своих силах и даже переоценивало их, сейчас, рассматривая хищное тело миноносца с торчащими на нем стволами орудий и лотками минных аппаратов, матросы видели, что противник серьезный, и все же им не верилось, чтобы их «Ориоша» сплоховал против этого железного корытца, как охарактеризовал миноносец Зуйков.
— Поплоше немца будет, — сказал Трушин. — Тот, если сравнивать, больше на битюга походил — ломовая лошадь, а этот так себе, стригунок. Форсу много, толку мало.
— Он тебе даст толку, как саданет торпедами, настругает стружек, — заметил Брюшков.
— Крейсер тоже хотел. — Трушин задорно тряхнул головой. — Ты тогда тоже пророчил. Эх, Назар, земляная твоя душа привыкла клониться перед тем, кто посильней или кто кажется сильным. А ты свою силу показывай, свою удаль!
— Удаль… на дне-то?.. — ухмыльнулся Брюшков.
— Да везде! Пока душа живет.
Наводчик кормового орудия Серегин, человек обстоятельный, резонно заметил:
— Самое главное, надо момент не упустить, а первым ударить, фугасным по машинному отделению. С такой-то дистанции ему крышка. Только если первым ударить…
Ему возразили:
— А если он опередит?
— Нас не опередит. Была бы команда в срок дадена, так врежем, что век не забудет.
— Он те врежет, — сказал Брюшков. На него зашикали, и Брюшков замолчал, зло покусывая выгоревший в тропиках ус.
Прошел на мостик радист, бросив на ходу матросам:
— Прощайтесь с Гринькой Смитом. За ним и лейтенантом Фелимором пришел миноносец.
Матросы возмущенно зашумели. Веселый, никогда не унывающий английский парень всем пришелся по душе, даже Брюшков, выражая свои симпатии, угощал его табаком, такой чести удостаивались очень немногие на клипере, да и то из среды унтеров.
Воин Андреевич, выслушав сообщение радиста, сказал:
— Жаль расставаться, да ничего не поделаешь, это их право. Позвать ко мне англичан.
И лейтенант Фелимор, и старший матрос Смит стали просить командира клипера, чтобы он разрешил завершить плавание на его корабле, тем более что миноносец «Отранто» тоже шел во Владивосток. Командир приказал передать эту просьбу командиру «Отранто» капитану Коулу. Тотчас же пришел лаконичный ответ: «Сожалею. Приказ адмирала».
Клипер лег в дрейф. У лейтенанта Фелимора подозрительно блестели глаза, когда он прощался с офицерами. И как потом передавал Сила Нефедов, его окончательно «разделал в лоск» Стива Бобрин.
— Сует ему мой Белобрысенький самую большую коробку с перчатками, такого они желтенького цвета, малюсенькие из себя, на дите и то поди не влезут, как-то я померил, они в каюте у него остались, так только три пальца и вошли — и по швам! Пришлось списать в иллюминатор, да их там еще около двух дюжин осталось. И надо вам сказать, что никогда я такой радости на лице у человека не видел, как у того Христофора Фелиморова. Аж затрясся весь, как увидал эти, прости господи, напальнички. Бормочет. В глазах слезы, жмет моему руки. Хороший был человек. И куда они ему? Думаю, взял из деликатности, от доброго сердца, чтобы моего не обидеть. Ведь так потратился человек, одному отцу Сидору пятьдесят целковых должен. И такая радость у этого Христофора, будто в адмиралы произвели…