Ветер дул ровно и почти не ощущался на палубе. Пела вода на форштевне, иногда слышался всплеск легкой волны о борт, да раздавался чей-нибудь тяжелый вздох. С новой силой нахлынули и радость и сомнения, возникали перед мысленным взором милые сердцу лица и картины, навеянные слухами и порожденные собственной фантазией.
Неожиданно в тишине раздался звонкий голос Лешки Головина:
— Дядя Спиридон, а сколько верст будет до маяка, как ты думаешь?
Зуйков закашлялся, затем ответил сконфуженным сиплым голосом:
— Ну что вопишь?..
— Верст, спрашиваю, сколько?
— Оглушил совсем. Верст, верст! Эх, Алеха! Плаваешь ты по всем морям, просолел весь, как астраханская селедка сухого посола, а море на версты меряешь.
— Ну, миль, ошибся. Сами-то что кричите на весь клипер? — Теперь юнга сконфузился. — Миль пять будет?
— Может, и будет, а то все десять. Давеча Герман Иванович говорил, что маяк на скале стоит, высоко над морем, а с высоты еще дальше можно увидеть.
Опять настала тишина, кто-то засмеялся и быстро оборвал смех, почувствовав, что он не уместен в такую торжественную минуту.
Опять заговорил юнга, но только шепотом:
— Ну и перепутал версты с милями, потому что все разговоры о земле, а землю чем меряют?
— Понятное дело, — отозвался Зуйков, — да ты не принимай к сердцу, позору тут нет никакого, что верста, что миля, только миля, она подлинней. Я вот тоже про милю помню, а все в уме на версты ее перевожу. Эх, Алеха, дома ведь почти уже, а! Чувствуешь? Вот ты что бы хотел, как на свою землю ступишь?
— Не знаю… По земле побегать… С ребятами встретиться, поговорить…
— Все так. Ну а самое первое что? Не знаешь? То-то и оно. Самое первое, Алеха, отправимся мы с тобой в баню. Да с веничком, да с парком пройдемся по грешному телу. Ух, хорошо! Смоем копоть с души и тела и возьмемся за настоящую работу.
По палубе прошел одобрительный шепот. Назар Брюшков сказал:
— Я последний раз в финской бане мылся два года назад, когда в Гельсингфорсе стояли. Ничего баня. Кто из вас в кабак, а я — в баню, — в голосе его слышалось превосходство над бесшабашной матросней, — и деньги сберег и попарился.
— Чище не стал, — заметил Зуйков.
Его поддержал Зосима Гусятников:
— Черного кобеля не отмоешь добела.
Матросы засмеялись. Гусятников продолжал, но уже другим тоном, умиротворенно:
— Если про баню говорить, то лучше ее нету, как у нас на Севере. Бани у нас просторные — хоромы. На задах, у речки. Не какие-нибудь там финские, а русские, особенные. Топим мы их по-черному.
— Серость! — проронил Брюшков.
— Постой, Назар. Не серость, а мудрость и соображение. Ты слушай. Так вот, когда баня натопится, раскалится каменка, дым выйдет, первым паром очистится воздух, тогда банька закрывается и дух в ней такой, как в кедровом лесу в сухое лето. И всего тебя жар обнимает, пронизывает и холит. Во! Возьмешь веничек да заберешься на полок, и как обдаст тебя жаром, дух захватывает. Любой француз или англичанин как рак сварится в таком духу, а тебе ничего, только необыкновенно хорошо. Как напаришься — ив речку, хоть летом, хоть зимой, а не то в снежок. Хорошо! И никакая хворь не берет, никакая простуда. Наоборот, выходит она от пара и жара и особого воздуха. А из холода опять на полок. И как вот так раза три обернешься — и будто десять лет сбросил.
От мачты до мачты прошел веселый гул голосов, потом говор стал тише, невнятней, беседа потекла уже не для всех, а только для своих; кто-то засмеялся, Бревешкин хрипло выругался: у бизани вахтенные не уложили конец и он в нем запутался. В ответ прокатился добродушный смех и затих.
Над мачтами пролетела стайка птиц, жалобно перекликавшаяся в высоте.
— Кулички плакальщики ночами перелет делают, — сказал Гусятников. — И куда летят?
Никто ему не ответил.
Командир сказал старшему офицеру:
— Действительно, куда летят? И в этих широтах и на юге я обращал внимание и не знал, что это кулики-плакальщики. А вы знали?
— Нет. А тоже не раз слышал, и всегда появлялось какое-то щемящее чувство.
— Да, да, вот именно. Может, поэтому и матросы присмирели? А ведь мы на пороге долга!
— Горящего дома.
— Ну, зачем? Может, все не так плохо…
Помолчали. Затем командир сказал весело:
— Что бы там ни было, а дома! И не зря матросы о бане заговорили. Надо смыть и с тела и с души весь пепел, что накопился за войну. Может, перед новыми передрягами, а надо. — Он продолжал мечтательно: — Поставим «Ориошу» в Амурском заливе — и на берег. Там, помню, где-то возле Семеновского базара есть торговые бани, а затем в «Версаль» — ужинать и спать на твердой земле… — Помолчав, он спросил: — Как думаете, есть телеграфная связь с Севастополем?