— Отправь ее из комнаты!..
— Не могу-же я ее на дождь выгнать. Поедемте в гостиницу... Я сейчас оденусь. Поедем!..
Мама одной рукой удерживала старика, а другой спешно надевала шапочку. Она упрашивала его; голос ее дрожал и срывался. Ноги никак не могли попасть в калоши.
— Никуда не поеду. Не хочу... Пусти, нечистая сила!
Старик вырвал свою руку, быстро вышел из комнаты, хлопнул дверью и слышно было, как он плевался и ворчал, подымаясь по лестнице.
Мама опустилась на стул и закрыла лицо руками. Шапочка ее сбилась на бок, плечи вздрагивали. Сверху неслись звуки рояля...
Любка не выдержала и заплакала.
— Мама перестань... Не надо, не плачь... Я не хочу ужинать...
СПб. 1905 г.
Лелькины грезы
Высоко поднялись в небо стройные, ажурные дома большого города... Сотни зеркальных, блестящих стекол вплетены в гирлянды карнизов и узорные решетки балконов. Гармонично связаны меж собой лепные барельефы с колонками и трубами, и изысканно замысловат рисунок фасадов...
Внутри дома разделены на маленькие ящички-ячейки, заботливо приспособленные для создания, без труда, простого, несложного уюта, маленького комфорта со всеми удобствами, к которым привык и с которыми так сильно сжился современный городской житель. Стали они двумя длинными рядами по сторонам узкой, прямой улички, и, если смотреть сверху, из окон мансард, то кажется, что внизу, стесненный отвесными скалами, катится шумный поток.
Над головою еще светлое, закатное небо, а на дне этой узкой пропасти уже совсем темно...
Быстро темнеет внизу, и тьма еще более сгущается от маленьких огоньков, что один за другим вспыхивают в ней. Белые, мутно-красные, золотисто-желтые, точно призраки...
Жутко, а тянет смотреть вниз; так приятно прислушиваться к разноголосому шуму, издали сливаться с этой спешной, суматошной, скрытой от глаз жизнью...
Маленькая девочка, — худенький семилетний ребенок, не по годам серьезный и вдумчивый, — перегнулась через подоконник прорезанного в крыше окна и большими, широко открытыми голубыми глазами всматривается в уличное движение.
Вот мелькнула знакомая фигура; глаза девочки зажигаются радостью, ножки начинают болтаться в воздухе, точно торопятся кому-то навстречу, а ручки крепче впиваются в край подоконника... Увы, это лишь показалось ей! В яркой полосе света, что собралась на тротуаре около дверей маленького ресторанчика знакомая фигура сразу превращается в совершенно чужую, незнакомую, и мгновенно тухнут большие голубые глаза, беспомощно свисают худенькие, стройные ноги, медленно разжимаются маленькие кулачки... Тихий, чуть слышный вздох вылетает из согнутой, узенькой грудки...
— Лелька!..
Позади девочки раздался знакомый, немного хриплый голос, и пара сильных рук приподняла ее и поставила на пол.
— Ты чего перевесилась? Вылететь хочешь? И вылетишь когда-нибудь к черту, пропадешь ни за понюшку табаку... Долго ли до греха? Эх, ты...
Лельке очень неприятно, что ее застали врасплох,
— Еще мамке нажалится, — тогда влетит, — смущенно подумала она и заискивающе заглянула в лицо пришедшей маминой подруги, живущей на той-же мансарде, через одну дверь от них.
Пришедшая была краснощекой, полногрудой девушкой, лет 17-ти, с подведенными глазами и губами, в кокетливом с кружевцами ситцевом платьице, плотно обтягивавшем ее упругие, налитые бедра и крепкие ноги. На голове девушки была надета светлая соломенная шляпа, украшенная целой гирляндой зелени и крупных, свисавших вниз, черных вишен. По бокам шляпы ярко блестели, несмотря на сумерки, хрустальные головки двух длинных булавок, а из-под юбки виднелись узкие лакированные туфли с блестящими пряжками. Часто видела ее Лелька в этом наряде, и каждый раз не могла удержаться от восторга: подолгу разглядывала, ощупывала и шумно расхваливала. Но сейчас она стояла тихо, боясь, чтобы пришедшая, не ожидая мамки, не надавала ей шлепков собственною властью „на задаток“, как говорила она в таких случаях. Сегодня „на задаток“ можно было получить особенно легко и много: Лелька знала это по бегавшим серо-зеленым глазам девушки и по слишком сильному запаху очень крепких духов, которыми девушка обливалась особенно обильно лишь в тех случаях, когда старалась заглушить противный запах водочного перегара, „на похмелье“...
— Где мамка?
— Ушла... давно уже: обещала к обеду прийти, принести чего-нибудь.
— Прошка был?
— Заходил утречком: злой, грозился... тоже голодный! А мамка третий день уже ничего не приносит...
— Загуляла? Куда у людей совесть девается?.. Вторую неделю должна мне 5 рублей, не отдает, а туда же гуляет — барыня!.. Дурак Прошка — не учит!.. Эх, ты...