Размечталася Лелька.
Вот если-бы мамке удалось подцепить такого офицера! Она-бы уже с ним заговорила... Спросила-бы его, как он живет, кто ему дает так много денег? Имеет-ли право Прошка бить наручником и требовать у мамки деньги?.. Мамка, когда одна, говорит, что он не имеет права... А может быть, офицер взял-бы их с собою...
Размечталась Лелька, и одна возможность соблазнительнее другой, одно желание сильнее другого заполняют ее головку, рисуют ей заманчивые, красочные картины. Она не замечает, что в комнате уже совсем стемнело, что в открытое окно, вместе с ночною прохладою, заглянул серебряный полумесяц и положил посреди пола и на краешек высоко взбитой, широкой кровати, свой мертвенно-бледный свет... Очнулась она только тогда, когда громко хлопнула входная дверь из коридора в переднюю, раздался топот ног, чирканье спички и чье то тяжелое, прерывистое дыхание.
Лелька поразилась метаморфозе, происшедшей в комнате, но ей некогда было задумываться над этим. Быстро метнулась она в угол, где на умывальничке стояла лампа, и торопливо стала зажигать ее...
Пришедшие чего-то замешкались в передней, и Лельке удалось во-время поставить горящую лампу на обеденный стол у окна... Впереди шла мамка, — высокая худая женщина, в простеньком платьице, в круглой, почти мужской соломенной шляпе, с бантом на боку, — и держала в руках несколько маленьких свертков.
За мамкой следом шел молодой еще мужчина, в черном пиджачном костюме, в картузе, какие обыкновенно носят приказчики Сенного рынка. Из карманов у него выглядывали головки двух пивных бутылок.
— Садитесь, — указала мамка на потертое от времени, засаленное кресло, — я сейчас приготовлю все! Лелька, достань штопор и стаканы.
И на ходу, быстро скинув шляпку, женщина наклонилась к маленькому белого дерева шкафчику и стала доставать оттуда тарелки, ножи и вилки.
— Поправилась уже, — подумала Лелька о том, что мамка, очевидно, уж опохмелилась, и закусила, так как выглядит бодрее, чем утром. — Пофартило ей сегодня... Видно, второй уже!
Она подала стаканы и штопор и следила за тем, как гость методично откупорил обе бутылки пива, налил в стаканы, прихлебнул из одного и уселся поудобнее в кресле. Около него села мамка, а по другую сторону себя усадила на деревянном табурете Лельку. Разложив принесенные с собою закуски но тарелкам и нарезав пеклеванный хлеб на ломтики, она сначала предложила все это гостю, а когда он взял себе на ломтике хлеба пару сардинок, положила, понемногу всего и на тарелку Лельке.
— Ешь скорее и иди спать в переднюю, — проговорила она почти сурово, но украдкой приласкала девочку рукою, оправляя на ней ленточку и платье. И Лелька поняла маму, ответила ей одним безмолвным благодарным взглядом и быстро принялась уписывать за обе щеки вкусные яства.
— Обстановка семейная! Сочады и домочадцы, хе-хе, совсем по хорошему... — тенорком засмеялся гость и, бросив взгляд на Лельку, спросил:
— Твоя? Красивая девчонка. Ну-с, так выпьем за ее здоровье по стаканчику холодненького... Высоконько ты забралася, но подле окошечка здесь хорошо... Это — килька? Под пиво закуска — первый сорт. Жаль, полбутылочки не прихватили: очень уж солидная закуска-с. Нет, ты уж пей до дна, поддерживай компанию! А то одному скучно. Предложи пивка и барышне: от него полнеют, а она у тебя щупленькая...
— Нет, лучше не надо! Или уж разве самую маленькую капельку. Выпей, Лелька, да доедай скорее! Спать тебе пора...
Мамка с гостем закурили папироски и медленно прихлебывали пиво.
Одна рука гостя, точно случайно, лежала у мамки на ноге, и мамка поверх нее положила свою руку. Лелька видела, что гость „церемонится“, потому-что она в комнате, и не желая мешать, торопилась поскорее доесть. Затем встала, быстро перекрестилась на темный угол, поцеловала свободную руку матери и пошла к дверям. Из передней, уже укладывая на обычное место свой маленький, тощий тюфячок, она крикнула:
— Мамка, Соня приходила. Наказывала сказать...
— Хорошо, сейчас... Это подруга одна. Я сейчас! — И она вышла в переднюю. Сквозь тонкие, словно бумажные, двери слышен был почти каждый звук, каждый малейший шорох, а потому Лелька совсем тихо, на ухо, передала мамке слова Сони, а потом еще тише, едва шевеля губами, спросила:
— Если Порфирий Григорьевич придет, сказать, чтобы утречком пришел?
— Нет, пусть в „Венеции“ подождет: этот скоро уйдет, — кивнула она головой на комнату, где гость тянул пиво. — Ну, спи, детка, Христос с тобою! Когда он уйдет, я тебя разбужу, — пойдешь, ляжешь на кровати. И четко, троекратно перекрестив девочку, она беззвучно поцеловала ее и быстро пошла в комнату.