Все были довольны шутке и старались, чтобы выходило посмешнее. Наконец, кандидат почувствовал сильный озноб и запротестовал. Его принялись сушить и согревать коньяком.
Затем начали праздновать его крещение и вскоре перестали интересоваться друг другом.
Возбуждение росло, говорили все, никто не слушал...
Шура совершенно опьянела, и ей уже искренно казалось, что возле нее сидит действительно ее Женька. Единственный, любимый Женька, которого она так упорно старалась забыть и все-таки незабвенный, вернувшийся к ней в волшебной сказке, в золотом багрянце вакхического веселья, безудержного, бессмысленного, туманного...
— О, да! Это он, Женька снова шепчет ей слова любви, целует ее руки, губы, глаза, это он сжимает так сильно ее хрупкий стан и торопит ее домой. Это он!.. Только он один знает такие слова; только он один умеет так целовать и обнимать; только он один имеет на все это право, неотъемлемое, бесспорное право, которое она сама ему дала на себя.
И Шура присасывалась к его губам своими до боли, до потери сознания, ласкала его, доводила до исступления, превращала в зверя: и он рычал, рвал на ней платье и дрожал как зверь, давил и тискал ее полуобнаженное тело, пока не падал к ее ногам, обессиленный, измученный, целовал ее ноги и просил прощения. Поцелуи ее крепких, белых пахучих ног снова возбуждали их обоих, и снова губы их сливались в долгом поцелуе, глаза блестели и вспыхивали острыми огоньками, и она сама торопила его долгожданного, любимого...
Вокруг них звучал красный хаос, знойный, удушливый, циничный, и они торопились уйти от него, остаться вдвоем со своею страстью, своими неодолимыми желаниями.
Компания их больше не удерживала. Все были пьяны, возбуждены и продолжали жадно пить, как будто их мучила последняя жажда.
Новый день серыми струями вливался в разорванную тьму ночи, дрожащий сумрак бесшумно заползал в углы, за картины и мебель, когда, наконец, Шура осталась наедине с кандидатом у себя в комнате. Обессиленный, измученный избытком страсти, осовевший от массы выпитого, убаюканный свежим воздухом, кандидат едва имел силы раздеться и беспомощно раскинулся на широкой мягкой кровати. А она, все еще дрожащая, желающая, теребила его, требовала ласк, с непонятной силой прижималась к нему своим напряженным, сухим и горячим телом, давила его своей упругой грудью, говорила ему самые дорогие, самые нежные слова любви, впивалась в него кровавыми поцелуями...
От резкой боли кандидат на минуту трезвел, делал слабые попытки обнять ее, поцеловать, но тотчас-же снова впадал в пьяное забытье и спросонья, детски беспомощным голосом, лепетал: „Шурик, Шурочка... пойдем спать... я очень люблю тебя Шурик... пойдем спать!..“ Наконец обессилела и Шура. Что-то черное, пустое, но такое мягкое, теплое, ласковое оборвалось, упало на нее и она окунулась в эту пустоту, как в безбрежный, легкий, качающийся океан, перестала чувствовать и желать...
...Холодно! Яркие лучи солнца слепят, но не греют. По улице торопливой походкой спешат пешеходы, громыхают ломовые, вскачь несутся „Баньки“. Шура стоит среди шумной улицы, зябнет, чувствует себя неудобно, неловко. Все глядят на нее, показывают пальцами, смеются...
Шура осматривает себя и с ужасом видит, что она голая...
— Почему? Как это случилось?
— Ах, да! Это Евгений раздел ее. Ох хотел целовать, обнимать, ласкать ее белое, упругое молодое тело. А потом вдруг рассердился и выгнал ее на улицу...
А вот и он! Как цинично рассматривает он ее наготу, и бессердечно смеется над ее беспомощностью. Глаза его делаются злыми. Позорное, незаслуженное, клеймящее название срывается с его уст... Он подходит ближе... Бьет ее...
— За что Женя? Пощади!.. Ай, как больно...
Ей больно и холодно... Она упала на камни, ударилась всем телом тяжело, глухо... В глазах появились красные, туманные круги.
Кто-то из толпы подбегает к пей. Наваливается на нее, тискает... Она борется с ним. Кричит: Женя!..
Нужно бежать, скрыться, но нет сил освободиться, подняться с земли.