Она делает отчаянное усилие... И просыпается.
В окно ярко светит солнце. Сквозь открытую форточку беспрепятственно льется морозный молочный воздух. Она лежит на кровати совершенно нагая, непокрытая. На озябшие, сжавшиеся груди больно давит тяжелая, мохнатая рука, лежащего с нею рядом, тоже голого, незнакомого мужчины. Он спит...
В первый момент ей все это кажется продолжением сна. Но лишь на один момент...
Она осторожно подымается, хочет перелезть через спящего мужчину, но задевает его ногой.
Не открывая глаз, все еще сонный и полупьяный, он поймал ее над собой и потянул к себе.
Их голые, большие, бесстыдные тела прикоснулись друг к другу...
Дрожа всем телом от страха и холода, полузакутанная поднятым с пола одеялом, с отчаянием и ненавистью глядела она на проснувшегося кандидата. Он конфузливо ежился, напрасно стараясь чем-нибудь прикрыться.
— Уходите, сию минуту! Ради Бога скорей! Уходите...
Кандидат стал быстро одеваться...
А Шура забилась с ногами в угол дивана, зажмурила глаза и вдруг совершенно ясно, отчетливо вспомнила все, что случилось с нею вчера.
Отчаяние и ненависть исчезли. В грудь вливалась холодная, острая боль. Мозг тяжело начал работать. Болезненно задвигались какие-то неуклюжие, ржавые колеса. Точно на экране, появились туманные картины прошлой ночи, задрожали и потухли. Колеса остановились. Душу и мозг сковала холодная, черная, могильная тьма...
Очнулась Шура у себя на постели...
Над нею стоял полуодетый кандидат и держал у ее рта стакан воды.
Она хотела пить, стучала зубами по стакану, расплескивала воду себе на грудь. Было холодно и чего-то мучительно жалко...
— Спасибо! Уходите... Я здорова... Мне лучше. Уходите! Не зовите прислугу...
Когда дверь стукнула, и Шура почувствовала себя одной, ей вдруг захотелось крикнуть и позвать кандидата назад. Впервые она почувствовала боязнь одиночества, страх остаться наедине с самою собой.
Но она не крикнула. Острыми, белыми, крепкими зубами она закусила угол подушки, туго закутала голову одеялом и цепкими тонкими пальцами впилась себе в волосы.
Молчаливо, болезненно потекли из глаз тяжелые, медленные, горячие слезы...
II.
Шура быстро вошла в колею. Прежняя Шура, казалось, умерла, а ее место заняла другая, дерзкая, холодная жрица продажной любви, без порывов, сдержанно страстная, расчетливая. Ее благоразумию, ловкости и циничной простоте дивились. Но изредка на нее „находило“. И тогда она играла опасную игру, рисковала многим и поражала своим неистовством.
Мужчины были от нее в восторге и охотно тратились на нее, хотя лишь очень немногие могли похвастать обладанием ею. Зато те, кто добивался ее ласк, уходили от нее измученные физически и нравственно, очарованные, ненавидящие, презирающие и восхищенные. И они снова шли к ней и молили ласк, готовые на все, лишь бы еще и еще раз припасть своими жадными, горячими губами к этой ядовитой чаше безумного, мучительного наслаждения.
Шура уже знала цену своему шелковисто-белому, молодому, упругому телу, постигла все тайны утонченного разврата и, сдержанная, холодная, — светски корректная в гостиной, на людях, — она превращалась в ненасытную вакханку наедине. Ее ночи проносились в кошмарном, удушливом чаду животной страсти, исковерканной, утонченной, болезненно-извращенной. Шура была изобретательна и доходила в своих оргиях до таких, как она называла это, „номеров“, что даже сама многоопытная, привычная ко всему „маркиза“ брезгливо ежилась и отплевывалась. Но окружающие льстили, угождали Шуре, и „маркиза“ окружила ее исключительным комфортом, никогда не стесняла ее свободы и не отказывала в деньгах. И Шура была, видимо, вполне довольна своим положением.
Большинство мужчин, посещавших „дом“ маркизы, старались переманить ее к себе на содержание, предлагали ей крупные суммы, но Шура с непонятным никому упорством отказывалась от всех предложений. Наиболее настойчивых она начинала ненавидеть, а привязывавшихся к ней искренно, старалась на веки выжить из „дома“ и отвадить от себя. Стоило кому-нибудь из них обмолвиться искренними словами любви, чтобы на Шуру напал припадок какой-то неистовой злобы. В ответ на правдивые ноты здорового, чистого чувства она выливала потоки, неслыханной по цинизму, грязи, нагло, грубо издевалась над влюбленным, пока не прогоняла его от себя окончательно. Она сумела поставить себя так, что могла не отдаваться первому встречному, всегда имея щедрых любовников, которых часто меняла.
Только один, не молодой уже, не особенно богатый и некрасивый, студент-медик, пользовался у нее особой странной привилегией.