А она видела только его восхищенные глаза, иссиня-черные, радостные и по своему объяснила себе его молчание и неподвижность. Трепеща и вздрагивая прижалась она всем телом к его ногам и стала покрывать его руки бесчисленными поцелуями.
Поза изменилась, картина разрушилась...
Два упругих, неподатливых шара обжигали его сквозь ткань платья, от рук по всему телу рассыпались острые искорки, щекочущие, возбуждающие.
Он еще боролся с собой. Хотел ей сказать, что он не имеет права связать ее жизнь со своею, что борьба с обыденщиной ни ему, ни ей не под силу, а одиночество, отчуждение немыслимы, и боялся говорить об этом и боролся с собою...
А уже стан его сам собою сгибался к ней. На минуту он зарылся всем лицом в ее шелковые пряди душистых волос, полною грудью втянул в себя их одурманивающий аромат... И вдруг порывистым движением поднял ее и понес...
— О будь, будь моею! Моим отдыхом, моим вдохновением, моим неземным счастием, моею земною богинею. С тобою я буду велик!.. И мы покорим мир, и он поклонится тебе, моей подруге, моей царице, ты будешь бессмертной и даруешь мне вечность!..
Высокий, сильный, стройный, он легко нес ее из комнаты в комнату, склонив близко к пылающему лицу свою курчавую голову, и страстным, грудным шепотом повторял ей то, что уже много раз говорил другим, и чему снова верил безотчетно, безвольно.
Он срывал с нее ее одежды и лобзал острыми поцелуями ее незнающее, молодое тело. И оба они, точно два хищных, разъяренных зверя, впивались друг в друга губами, пожирали глазами, ловили друг друга руками, всем телом, всем своим существом. И одна мысль, одно желание слило их воедино.
Через час она, бледная, истомленная, но все еще трепещущая, стыдливо прикрываясь тонким одеялом, лежала у него на груди и шептала безумные слова, впервые испытанной страсти, а он задумчивый и расслабленный привычным движением гладил ее разметавшиеся золотые локоны, молчал и думал.
Пред ним всплывала вся картина только что пережитого и ему хотелось остаться одному: яркое, сильное впечатление просилось на бумагу, он уже подбирал в уме слова и фразы и не слышал того, что она продолжала ему шептать...
И оба они уже не понимали друг друга, еще такие близкие и уже далекие друг другу...
И оба в глубине души уже чувствовали это и боялись оказаться неделикатными, нечуткими...
С.-Петербург, 1906 г.
Песня
Ночь встает тихо, неслышно. Выползает из густой листвы деревьев, идет из окон домов, из под навесов, заборов, тянется от кустов буйно разросшейся сирени, из зеленой низкостриженной травы. Ночные тени, робкие, трепетные, стелются по низу, колышутся; серые сумерки дрожат, словно туман в морозный день...
Чудится, что усталая за день земля, обычно такая тесная, маленькая, раскинулась широко, раскрыла свое тело, дышит полною грудью. От усталого тела идет влажная тьма, окутывает землю дрожащим пушистым покровом, скрывает ее от дневной сутолоки и хлопотливых, мелких забот.
В маленьком скверике, что приютился на перекрестке тихих, пустынных улиц, я — один.
Сочится из земли ночной мрак, истомный, ароматный, щекочет нервы чуждыми дню желаниями, неясными, грéзовыми, и льются они в душу неуловимыми, смутными волнами.
И все вокруг становится смутным, грéзовым. Трава, деревья, кусты, даже железная решетка и каменный памятник, стоят зачарованные, расплываются, тускнеют и чутко внемлют прозрачным, хрустально-звонким голосам ночных теней. Кажется, что это уж не деревья, кусты, памятник, а лишь отражения их в громадном туманном зеркале...
Зеркало все тускнеет и тускнеет, и теряются в нем будничные очертания, изменяются в непривычные формы.
Ночь несет сказку, открывает волшебный ларец, наполняет мир фантастическими образами, волшебными звуками, невидимым движением.
И у меня в сердце дрожат новые, ночные струны; на смену холодному рассудку и твердой воле душу заполняют робкие надежды; такие пугливые днем мечты, растут, ширятся, крепнут... Тело напрягается в ленивой, зовущей истоме.
Я смотрю сквозь решетки сквера, вдоль призрачно-длинной улицы. Жду, когда появится на ней знакомый силуэт. Спокойно скольжу взглядом вдоль изсиня-черной линии домов и знаю, детски верю, что она приедет сюда, как раньше, как приходила часто... Мысль, сверлившая мне голову днем, теперь мне чужда и непонятна.