— Что из того,что она не пришла вчера, позавчера?... Как нелепо выводить заключения из ничего незначащих фактов!.. А вот сейчас она придет! Я жду ее спокойно, уверенно, и она придет! Мне хочется без конца повторять: придет, придет, придет, не может не прийти!.. Придет розовая, возбужденная с алыми губами и большими, детскими глазами, такими черными и блестящими, точно светящиеся угольки. Еще издали я скорей почувствую, чем увижу, ее радостную улыбку, трепет прекрасного молодого тела, легко стянута го легким кисейным платьем, медленно подымусь со скамьи, медленно пойду ей навстречу, и лишь непослушные глаза заискрятся радостным, зовущим огнем да руки протянутся в нетерпеливом ожидании...
— Она перебежит улицу, и без слов, без „здравствуй“ мы крепко-крепко обоймем друг друга. Лишь короткий, радостный не то смех, не то вздох вырвется одновременно у нас из груди и сразу-же замрет на слившихся в поцелуе устах... Потом я одной рукой обойму ее за талию, в другой сожму обе ее маленькие ручки, и мы медленно вернемся сюда, на „нашу“ скамью. Я молча буду смотреть на нее в ее светящиеся угольки, тени кустов сомкнутся вокруг нас густым непроницаемым кольцом, деревья вытянут свои широкие, черные ветви, темная ночь будет молчать своею чуткою, сторожкою тишиною, а я буду вслушиваться в мягкий, грудной голос, не слыша слов, едва улавливая их смысл...
Зачем мне их смысл? В ее глазах, в каждом ее невольном движении я вижу всю ее душу, все ее переживания. Но она такая болтушка. Не успокоится, пока не выговорит все, что накопилось в ней за день. Серьезные вопросы так пересыпет своими мелкими впечатлениями, так легко и неожиданно будет перескакивать с одного события на другое, что в конце-концов образуется одна сплошная неразбериха. А когда выговорится до конца, то прижмется ко мне теснее, обовьется руками вокруг шеи и скажет:
— Ну, а теперь я здесь, с тобою, и обо всем этом не хочу ни думать, ни слушать, ни говорить!..
И тон у нее будет такой, и так она будет зажимать мне рот, подставляя свои губы для поцелуев, точно это не она, а я все время говорил, и не она меня, а я заставлял ее думать, слушать и говорить о чем то, совершенно ей неинтересном и ненужном... А затем, уже совсем другим, испытующим и даже чуть дрогнувшим голосом, смотря мне прямо в глаза, спросит:
— Ты рад, что я пришла? Рад, да?..
Рад-ли я? Она это прочла уже в моих глазах, во всех тайниках моей души, в трепете холодных рук и, не ожидая ответа, порывисто прижимается к моей груди, и снова короткий, радостный не то смех, не то стон, замирает в долгом-долгом, беззвучном, сумасшедшем поцелуе...
Смолкнет сердце, перестанет дышать грудь, и будет лишь одно желание: еще долго-долго, без конца сидеть так, слившись в поцелуе, без дум, без мыслей, без слов!
Потом мы заговорим оба; заговорим о том, что всегда висит над нами тяжелой угрозой, о чем не хочется, а приходится говорить каждый раз. Словно синие тени, на ее глаза упадут длинные ресницы, голос станет глуше, еще более грудным и грустным, и еще слышнее станет ее мягкое малороссийское произношение.
Улица утонула в ночи! Исчезли кусты, деревья, дорожки, не маячит больше в сторонке мраморный бюст глупого памятника; надвинулись, окружили меня черные бесформенные тени!..
Откуда-то льются хмельные, влажные ароматы, заволакивают сознание...
И чудится уже, что, неведомо как, перенесся я на далекую Украину, в глухую, старую усадьбу, в столетний, таинственный парк, всегда что-то скрывающий, о чем-то вечно перешептывающийся. В парке темно и жутко; бродят тени несбывшихся мечтаний, и сама собою просится в душу какая-то полузабытая малороссийская мелодия; одна из тех бесхитростных народных песен, что без конца переливаются на двух-трех нотах, двух трех несложных пассажах; льется длинною тихострунною лентою, будит в душе невидимые слезы, неслышную безмолвную грусть... Вспоминаются постепенно и слова той песни.
Доносятся-ли это издалека, неясные, полузадушенные, грустные звуки, сам-ли это я так тихо напеваю, или это кто-то другой, далекий, незнакомый напел когда-то во тьме ночи мне эту песню, и теперь она сама собою звучит в моей душе.