На гнедом коне прискакал Максим Кривонос и стал по правую руку. За ними выстроилась генеральная старшина. Перед ними расстилалась лощина, покрытая разбитыми возами, трупами людей и лошадей...
Отдельные казаки еще рыскали по полю боя, добивая врага, а остальные собрались под знамена. Заиграли трубы, забили барабаны, зазвучала команда, и, сотня за сотней, казаки начали проходить мимо гетмана с криками: «Слава гетману Хмельницкому!», «Живи, гетман!», «Будь здоров, батько наш!» Кобзари останавливались перед ним и под звуки кобзы славили победителей. Знаменосцы бросали к ногам знамена разбитых польских полков. Их уже было около ста, а все еще несли и несли. Поверх знамен положили пять гетманских булав, четыре бунчука, провезли тридцать три пушки, две органки, провели более шести тысяч пленных. Среди них был воеводич Сенявский, и черниговский каштелян Ордживольский, пан Казановский, и бывший комиссар Комаровский... Более ста высокородных шляхтичей и войсковых начальников прошли с низко опущенными головами.
Богдан Хмельницкий видел, что под Желтыми Водами и сегодня, под Корсунем, была разбита вся польская армия на Украине. Он понимал, что Польша может выставить еще не одну армию, и в десять раз большую, но о корсунской победе слава пройдет по всей Украине и умножит его силы в десять, во сто раз.
ДУМА ДЕСЯТАЯ
Ходит ляшек по улице — сабельку сжимает,
Казак ляха не боится — шапки не снимает.
Стал за плетку лях хвататься, а казак — за обух браться, —
Придется тебе, вражий сын, с душой расставаться.
ПОКАТИЛОСЬ ЭХО ПО ДУБРАВАМ
I
Повстанческий отряд Тихона Колодки направлялся к Корсуню, но Богдан Хмельницкий, разбив поляков, пошел на Белую Церковь. Пока повстанцы обходили города, в которых еще держались гарнизоны, Хмельницкий со своим войском отошел уже к Черкассам. Узнав об этом, чернобыльцы растерялись: может, и воевать уже не надо? Они привыкли за это время, что в трудную минуту им не тем, так другим помогала Ярина. Обратились к ней и теперь.
— Как бы ты, Ярина, посоветовала?
— А я что знаю? — смутившись, отвечала она. — Гайчура воюет, — может, и на вас еще панов хватит.
— У Гайчуры тысячи три будет, а у нас и сотни не наберется, — заметил Колодка.
— А кабы вместе?
— Эге, молодица дело говорит, — одобрительно кивнул головой старший из повстанцев.
Колодка не ответил. Он понимал, что это означало бы потерять свою самостоятельность, да и Ярина тогда уедет, а этого он уж никак не хотел. Он отрицательно покачал головой. Так они миновали еще несколько сел. В них уже не осталось ни одного поляка или католика, ни одного рендаря или урядовца. Имения и корчмы были разбиты, хлеб роздан, и селяне, теперь оживленно обсуждали зазывной лист полковника Кривоноса.
— Какой лист, где? — так и рванулась, услышав имя Кривоноса, Ярина.
— Да тут принес один, что у кривоносовцев был.
У Ярины от этого известия и от возможности расспросить о Максиме голова закружилась. Она хотела пробиться вперед, но селяне стояли сплошной стеной. В центре толпы парубок что-то рассказывал, должно быть про Максима, потому что селяне дружно отозвались:
— Этот за нас стоит, за простой люд.
— Он и сам немало горя хлебнул!
— Вот он же и пишет вам! — И начал читать: — «Не слушайте панов, не слушайте урядовцев, как невольники, а приходите все ко мне! Отцы наши не знали никаких панских законов на этих политых нашей кровью полях...»
— Не знали, не знали... — гудели крестьяне.
Ярина вслушивалась в каждое слово, стараясь увидеть за ним живой образ Максима, — ведь это же его слова. Что-то знакомое было и в голосе, но она никак не могла его вспомнить. Попробовала опять протиснуться, но и на этот раз ей удалось только увидеть сквозь толпу молодого парубка в дорогом жупане не по росту. Лица разглядеть она не смогла, а знакомый голос продолжал:
— «...Хватит уже панам с нас шкуру драть непосильными податями, непосильной барщиной и рабской данью облагать!»
— А верно, верно!
«...Нет иных мер против тех обид и надругательств, как только сломить панов нашей силою и всех их прогнать либо истребить! Вставайте же, все трудари, и добудем себе свободу сейчас либо никогда!»
«Максим, Максим! — твердила до глубины души потрясенная Ярина. — Ведь и тогда на хуторе он это же говорил Мусию...» И она вдруг кинулась прямо в толпу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на казака. Это же Кондрата голос. Мусиева Кондрата! Правда, правда! А он, увлеченный, продолжал: