— И мой где-то вот так же бедует, горемычный. Может, слыхал там где про Надтоку Сергея? Третий год в татарском плену мается...
— Не слыхивал, матушка, и в татарском плену не бывал, а только в руки пану Вишневецкому попался.
Молодица испуганно перекрестилась и отошла к толпе, тесно окружившей старого кобзаря. Опустив голову, с которой свешивался на кобзу седой чуб, кобзарь медленно перебирал струны.
— Сыграй, божий человек! — сказал кто-то из толпы. — Люди слушать собрались.
Не поднимая головы, кобзарь стал быстрее перебирать пальцами, струны заговорили громче, и вот они уже застонали, словно чайка над морем, а когда их жалобы замерли, кобзарь густым басом начал:
Как на Черном море, на камне белехоньком,
Там стояла темница каменная,
Да как в той темнице пребывало
Семьсот казаков, бедных невольников...
Пальцы снова побежали по струнам, и они зажурчали, как вода вокруг темницы. Женщины начали всхлипывать, помрачнели и мужчины. Кобзарь запел еще громче:
Уже тридцать годов в неволе пребывают,
Божьего света солнца праведного
В глаза не видят, не знают...
По дороге проехал рыдван, запряженный двумя парами одномастных лошадей. За рыдваном трусило верхом с десяток гайдуков в коротких жупанчиках и в кабардинках с малиновым верхом. Из рыдвана выглянуло молодое девичье личико. Глаза девушки расширились, когда она увидела кобзаря, но чья-то рука сразу же закрыла окошко шелковой занавеской.
Кобзарь продолжал петь, пока кто-то не закричал:
— Расступись!
Женщины отбежали в сторону, мужчины тоже сошли с дороги, хоть и не спеша. Верхом на коне сквозь толпу пробивался молодой шляхтич.
— Осторожнее, вашмость, здесь кобзарь, — сказал крестьянин.
— Геть с дороги! — заорал шляхтич.
Кобзарь беспомощно выставил вперед руки с кобзой. Раздался треск, струны жалобно зазвенели и умолкли.
— Ой, ой! — запричитали женщины, будто конское копыто растоптало ребенка.
— Ты что это, панычик, дороги тебе мало? — сердито спросил крестьянин.
Шляхтич надменно вздернул голову, лицо его искривилось, и он молча огрел крестьянина плетью по спине. Крестьянин сжал кулаки, но жена схватила его за руки. Вокруг громко заговорили:
— Ну, подождите, скоро доберемся до вас!
— Мы вам покажем, как над людьми измываться! Недаром уже Максим с Низа появился.
— Молчи, Иван, — унимала женщина. — Что ты, Драча не знаешь? Это же его выродок!
Казак Захарко Драч жил на хуторе недалеко от Корсуня. Военные походы он давно уже променял на погоню за достатком, а нрав у него был такой, что он ни перед чем не останавливался. Люди до сих пор не перестали говорить о том, как он отнял у бедной вдовы поле с сенокосами, а ее с детьми приписал себе в крепостные. Вдова пожаловалась в полковое управление. Драч выкрал из суда жалобу, а женщину обвинил в краже у него полотна и посадил в тюрьму. А недавно у Драча обнаружили три колоды пчел, украденных им ночью на пасеке старого, искалеченного войной Махтея. С каждым годом его хутор все больше обрастал левадами и сенокосами и уже вплотную придвинулся к землям пана Щенковского, который давненько сам зарился на земли Драча.
Сын Драча не пошел в казаки. Он учился на канцеляриста в полковом правлении; одеждой и повадками подражал родовитым шляхтичам и всюду говорил по-польски. Захарко Драч не укорял сына за это, а, наоборот, даже был рад, что его потомок может стать при старосте официалистом, а там, смотри, и шляхтичем.
Узнав Драчонка, люди уже смелее окружили коня.
— Вот запорожцы едут, кликните-ка их! Куда же ты, вашмость... Держите его!
Молодой Драч погнал коня, не оглядываясь.
V
Запорожцы ехали по широкой пыльной дороге. Впереди на долгогривом коне сидел седой казак с длинными усами, спускавшимися на грудь. С подбритой головы свешивался над ухом седой оселедец, на боку висела черкесская сабля. Малиновый жупан с закинутыми назад рукавами был стянут широким кожаным ремнем. Казак старался держаться молодецки, но годы уже согнули его спину, притушили глаза и морщинами изрезали лицо.
За казаком ехало еще несколько всадников. Некогда нарядные жупаны и сафьяновые сапоги их были запылены, а у иных испачканы дегтем и смолой.
За ними шли музыканты и без устали играли на скрипке, бубне и цимбалах, а дальше казаки отбивали медными подковками гопак.
— Сади, Метла, сади! — кричали танцующие круглому, как бочонок, казаку, который уже запыхался, вспотел и скорее судорожно подергивал ногами, нежели танцевал.