этом присутствовало нечто новое, как будто все наши прежние поцелуи вели именно к нему, как будто все мгновения, пережитые нами вместе — а сколько их было, этих мгновений? — вот и еще один вопрос, на который не существует ответа, никто не знает, что такое мгновение, сколько оно длится, его невозможно измерить, невозможно о нем говорить, — я думаю, число их было бесконечным, мы попадаем здесь в царство бесконечности, — так или иначе, мне казалось, что все эти мгновения внезапно сбежались, соединились, слились в одно, вот в это, в великий, безудержный миг, начавшийся с того, что ее голые руки обвили мою шею, и продлившийся — не знаю как долго, не имею понятия, как долго мы пробыли в спальне, в постели Пола, под его идиотскими плакатами, один из них, большой, изображает девушку из «Ангелов Чарли» — в бикини, с бессмысленной улыбкой, — другой же, вы не поверите, это портрет Маргарет Тэтчер, под которым значится: «Голосуйте за консерваторов!» — да! по сути дела, я утратил девственность дважды, один раз при участии некоего багажного места, другой под портретом миссис Тэтчер, не самый, должен признать, удачный зачин половой жизни, могу, однако, сказать, что в это утро, в эти десять минут или три часа, не знаю, сколько все длилось, особого внимания я ей не уделял, потому что, клянусь, я ни разу не видел и никогда не увижу, уверен, ничего столь же прекрасного, как то, что показала мне Сисили, когда она откинулась в постели и сбросила с себя одеяло и протянула ко мне голые руки, и слов, пригодных для описания этого, просто не существует, ну ладно, пусть они существуют, но принадлежат иному порядку вещей, их прикарманили журнальчики Калпеппера, им не передать всей прелести, не говорю уж тайны, да, вот верное слово, тайны того, что показала мне этим утром Сисили и чего я коснулся, потому что, сбросив бессмысленную пижаму, я протянул руку, чтобы коснуться ее, и когда я сделал это, когда мои изумленные пальцы впервые притронулись к этому месту, к Райскому Месту, лицо ее изменилось, я наблюдал за ее лицом, она улыбалась, она издала звук чуть слышный, подобие шепота, она чуть подрагивала на простынях, но я смотрел на ее улыбку, и то не была улыбка удовольствия или счастья, улыбка Сисили уходила куда-то дальше, и, нет, я не хочу сказать, что я величайший любовник в мире, куда там, спросите хоть у Дженнифер Хокинс, я не говорю, что способен одним лишь касанием пальцев вознести женщину на вершину блаженства, но в этом утре с Сисили присутствовало нечто, рожденное нашими чувствами друг к другу, нечто от всего происшедшего между нами за эти годы, от времени, которое ушло у нас на то, чтобы добраться до этой минуты, и это сделало его не похожим на все иные, я хочу сказать, не похожим для Сисили, ведь со мной все происходило впервые, а с ней — нет, и все-таки она мне сказала потом, что в каком-то смысле впервые была с человеком, которого любит, и, может быть, оттого в улыбке ее светилась такая тайна, опять это слово, я то и дело возвращаюсь к нему, когда я коснулся ее, коснулся между ног, а после склонился над ней, и вдохнул ее запах, и ощутил ее вкус, самым кончиком языка, я ощущаю его и сейчас, о да, вкус Сисили остается на моем языке, правда, уже не один, не беспримесный, теперь я ощущаю вкус Сисили и «Гиннесса», и боже ты мой, я надеюсь, что вкус ее никогда не покинет меня, но нужно остановиться, подумать о чем-то еще, а там и вернуться к нему, к самому первому ощущению ее вкуса, он слишком хорош для того, чтобы помыслить о нем один только раз и забыть, и сейчас я хочу вновь представить себе Сисили идущей по Виктория-сквер, что она, вероятно, и делает в эту минуту, да, воображение и память, вот мое оружие, два вида оружия в битве со временем, мой пропуск в бесконечность, и пока они есть у меня, бояться мне нечего, она сейчас думает обо мне, я знаю, думает, если, конечно, не думает об Элен, что также возможно, ведь она потому и заторопилась домой — позвонила только что матери, минут пятнадцать назад, и мать сказала, что пришло письмо из Америки, от Элен, так что, возможно, Сисили думает об Элен, но я в это не верю, а верю я в то, что думает она обо мне, но только — воображает она меня или вспоминает? — этого мне не узнать, однако мысль совсем не плоха, я мог бы вообразить ее вспоминающей меня или вспомнить меня воображающей, и это могло бы продолжаться целую вечность — чего я, разумеется, и хочу! — подобием комнаты зеркал или Дома Памяти, да, хорошее выражение, им стоит воспользоваться, вставить его в стихотворение, сделать названием главы, музыкальной пьесы, чего угодно, а причина, по которой оно выглядит столь совершенным, в том, что сейчас я как раз на Дом Памяти и смотрю, поскольку сижу в «Лозе», которая — я заметил это лишь нынешним утром, раньше не замечал — стоит на площади под названием «Райское место», и сквозь окно я вижу ее вместе с Дворцом масонов и Муниципальным банком с одной стороны, с левой, и Домом Баскервилей с правой, между ними он и стоит, Дом Памяти, построенный из портлендского камня и корнуэльского гранита и увенчанный красивым белым куполом (о камне и граните я знаю лишь потому, что мне рассказал про них Филип, когда приезжал на каникулы домой, и мы прогуливались с ним здесь, его переполняли сведения об этих зданиях, похоже, он провел целое посвященное им исследование, и я, как водится, устыдился, потому что способен прожить в городе годы и даже не заметить его архитектуры, даже и не помыслить о том, что стоящие вокруг дома были задуманы как произведения искусства, что у каждого — своя история, Филип же стал по этой части подлинным докой, вот он и рассказал мне о том же, например, Доме Памяти, задуманном куда более величественным, чем то, что было в итоге построено, — в 1925-м, после Первой мировой, — большую часть выделенных на него средств пришлось израсходовать на строительство жилья, так что в конечном счете Дом обошелся всего в 35 000 фунтов, а статуи, его украшающие, выполнены бирмингемским скульптором по имени Альберт Тофт, и в день открытия здания 30 000 человек пришли, принося дань уважения тем, кто погиб на войне, да, Филип знал все это, чудесно было бродить с ним в тот день по Бирмингему и видеть знакомые места словно впервые, потому что знания Филипа и его энтузиазм сообщали им новизну), вот так и сегодня все в моей жизни словно бы изменяется, сам город, меня окружающий, преобразуется, я сижу в «Райском месте» и смотрю на Дом Памяти, и вдруг выясняется, что все это напрямую связано с Сисили и со мной, все — метафора наших чувств, и почему-то весь город обратился в не что иное, как выполненную в натуральную величину схему наших сердец, и я едва не кричу от радости, мне хочется выскочить на площадь и завопить, обращаясь ко всем, кто согласится меня слушать: «Я ЛЮБЛЮ ЭТОТ ГОРОД, Я ЛЮБЛЮ ЭТОТ ГОРОД!» — но, как вы, наверное, догадались, ничего я такого не сделал, не в моем это характере, я и с места еще не сдвинулся, так и остался сидеть в моем мгновении, и Сисили все еще пересекает Виктория-сквер, думая обо мне, вспоминая, да, я уже решил, что она сейчас вспоминает — тот день, восемь дней назад, когда я приехал за ней в Хитроу, надо бы вообразить, что она подумала или почувствовала (почувствовала, Бенжамен, почувствовала, займись для разнообразия чувствами), когда прошла сквозь турникет в зал прибытия и увидела меня, ожидающего, выхватила мое лицо из толпы, каким, наверное, встревоженным я выглядел, какими прозрачными были мои нетерпение и нервность, но все улетучилось, едва я увидел, как глаза Сисили вспыхнули, узнавая меня, как лицо ее расплылось в улыбке, и она подошла ко мне, опустила сумку на пол и отбросила волосы с глаз, они всегда спадают ей на глаза, и обняла меня, на ней был замшевый жакет, я помню ткань замшевого жакета, с него свисали впереди такие штуковины, как они называются, кисточки, что ли, вроде ковбойских, господи, ну как же я стану писателем, если и одежду-то толком описать не способен, может, лучше мне все же податься в композиторы, и мы обнялись, она поднесла свои губы к моим, все происходило точно в замедленной съемке, и я гадал, смотрит ли кто на нас, мне казалось, что все кругом смотрят, и, ох, снова поцеловать ее, я едва мог в это поверить, три уже месяца прошло, как мы не виделись, я старался не сомневаться в ней все это время, но раз или два, это, наверное, неизбежно, вдруг начинаешь задумываться, не о других мужчинах, они-то меня никогда не тревожили, но об увядании чувств, ведь такое случается постоянно, так мне, во всяком случае, говорили, да и читал я об этом, но когда она поцеловала меня в тот день, я понял — все хорошо, она верна, моя Сисили верна мне, верна обещаниям, данным ею в прошлое лето, на том мысу, как же мне повезло, а потом мы поехали домой, долгая была поездка, собственно, самая долгая в моей жизни, о чем мы тогда говорили? мы же слали друг другу письма, длинные письма, так что знали о новостях друг друга, да у меня и новостей-то особых не было, о работе моей многого не расскажешь, просто работа в банке, позволяющая как-то перебиться до осени, когда я отправлюсь в Оксфорд, хотя в последнее время, после того как меня перевели из филиала в региональный офис, работа стала поинтереснее, однако Сисили первым делом захотелось узнать о забастовках, американские знакомые рассказывали ей о забастовках то, что прочитали в газетах, сведения она получала из вторых рук, не думаю, что Сисили хотя бы раз в жизни заглянула в газету, однако со слов знакомых у нее создалось впечатление, что вся наша страна того и гляди развалится, английские газеты называли это зимой тревоги нашей, и то сказать, погода стояла жуткая до невероятия, и почти все в стране принимались, кто когда, бастовать, однако картины, которые рисовались газетами, горы неубранного мусора на улицах, трупы, гниющие, поскольку их некому хоронить, в задних помещениях похоронных контор, я сказал ей, что это преувеличение, все далеко не так плохо, но, по-видимому, американцы вбили себе в головы, что Британия вот-вот обратится в коммунистическое государство, что мы на грани экономического краха, что в города придется вводить войска и начнется, по сути, гражданская война, а Сисили в это поверила, я понимаю теперь, почему она временами так раздражала Дуга, Сисили полная его противоположность, наивная, в чем-то легковерная, но ведь это я в ней и люблю, она еще сохранила способность бесконечно дивиться миру, Дуг же эту способность утратил, если вообще когда-либо обладал ею, а я вот могу, ну, скажем, проигрывать Сисили какую-то музыку (хоть и не мою, не думаю, что я снова проделаю это, во всяком случае, не скоро), и музыка поражает ее, так бывает всегда, захватывает, и Сисили принимается жадно выпытывать у меня сведения о композиторе, сведения, которыми только я снабдить ее и могу, наверное, мне это должно льстить, и нечего притворяться, будто это вовсе не часть того, что влечет меня к ней, но вот вам пример, который я вспоминаю, думая о наивности Сисили, если «наивность» — верное слово, «невежественность», так бы назвал это Дуг, да только в этом названии отсутствует невинность, распахнутые в изумлении — ну ладно, в чем хотите — глаза, да, так вот, пример, который приходит мне в голову, — когда я был у нее в Нью-Йорке, то как-то спросил ее, зная, что первый срок президента страны подходит к концу, спросил, популярен ли все еще Картер у американцев, и она меня не поняла, она и представления не имела, о ком я говорю, она прожила в Америке четыре месяца и не знала имени ее президента или, вернее,