— Не говорите мне об этом ребенке, де Батц! Ведь я ничем не могу ему помочь! Я даже стараюсь не думать о нем, потому что тогда готова возненавидеть своих соотечественников. Иногда я чувствую, что охотно отдала бы жизнь, только бы этого маленького мученика возвратили тем, кто его любит, чтобы он узнал радость и счастье! Но никто не возьмет моей жизни, — прибавила она, улыбаясь сквозь слезы. — Какую цену имеет моя жизнь в сравнении с его драгоценной жизнью?
Вскоре после этого гости артистки простились. На красном лице де Батца блуждала спокойная улыбка — он был очень доволен результатом сегодняшнего разговора.
— Вы заглянете ко мне еще, гражданин Сен-Жюст? — спросила Ланж, когда Арман, прощаясь, целовал ей руку, стараясь по возможности продлить это наслаждение.
— Я всегда к вашим услугам, мадемуазель, — с живостью ответил он.
— Сколько времени вы намерены пробыть в Париже?
— Меня каждую минуту могут вызвать отсюда.
— Тогда приходите ко мне завтра. До четырех часов я свободна. Площадь дю-Руль. Там всякий укажет вам дом, где живет гражданка Ланж.
— Всегда к вашим услугам, мадемуазель, — повторил Арман общепринятые слова, но в его глазах артистка прочла глубокую благодарность и радость, наполнившие его сердце.
Глава 4
Было около полуночи, когда Арман и де Батц вышли из душного, жаркого театра. Холодный ночной воздух пронизывал их насквозь, и они поспешили плотнее закутаться в свои плащи.
Арман более чем когда-либо горел нетерпением отделаться поскорее от де Батца, плоские шутки которого выводили его из себя. Он жаждал остаться наедине с собой и разобраться во впечатлениях сегодняшнего вечера. С одной стороны, в его душе жило блаженное воспоминание о прелестной молодой девушке с волшебным голосом и самыми пленительными глазами, какие ему приходилось видеть; с другой стороны, его мучили угрызения совести: в последние несколько часов он сделал как раз обратное тому, что серьезно советовал ему его наставник. Он не только возобновил старую дружбу, которую гораздо благоразумнее было предать забвению, но еще завел новое знакомство, увлекавшее его по такой дорожке, которой, как он наверняка знал, его наставник ни за что не одобрил бы.
Расставшись с бароном, Арман, не оглядываясь, быстро зашагал по направлению к Монмартру, где была его квартира.
Де Батц долго следил за ним, насколько это позволяли тусклые фонари, затем повернул в противоположную сторону. На его цветущем лице, испещренном оспой, выражалось мстительное торжество.
— Ну, мой дорогой Алый Первоцвет, — пробормотал он сквозь зубы, — ты желаешь вмешиваться в мои дела, хочешь снискать себе и своим друзьям славу, вырвав первым приз из когтей кровожадных животных? Посмотрим, кто кого перехитрит французский хорек или английская лиса!
Барон быстро шел по тихим, пустынным улицам, весело размахивая тростью с золотым набалдашником. Изредка ему попадались кабачки с гостеприимно раскрытыми дверями, через которые доносились громкие голоса ораторов, прерываемые резкими возражениями и ругательствами; в таких случаях де Батц спешил поскорее миновать приюты политиканов, зная, что эти споры часто оканчивались дракой на улице, причем дело никогда не обходилось без доносов и следовавших за этим арестов. По временам вдали слышался неясный барабанный бой: то национальная гвардия, несшая ночное дежурство на площади Революции, напоминала «свободному» французскому народу, что сторожевые собаки мстительной революции бодрствуют денно и нощно, «отыскивая добычу для гильотины», как гласил сегодняшний правительственный декрет.
Время от времени тишина пустынных улиц, по которым де Батц направлялся к предместью Тампль, нарушалась криками, бряцаньем оружия и призывами о помощи, что говорило о непрекращавшихся в городе доносах, домашних обысках, внезапных арестах и страстной борьбе за жизнь и свободу. Привыкнув к таким сценам, де Батц равнодушно шел дальше, не обращая внимания на то, что видел и слышал, и думая лишь о своей сегодняшней удаче. Дойдя до площади Революции, он наткнулся на нечто вроде лагеря, где мужчины, женщины и дети работали над изготовлением оружия и обмундирования солдат республиканской армии. Французы призывались к борьбе с тиранами, и теперь на обширных площадях Парижа день и ночь шла подготовка к битвам, которые должны были обеспечить гражданам свободу.
В этот поздний час ночи посиневшие от холода голодные мужчины при свете смоляных факелов обучались солдатским приемам, а женщины, напрягая зрение, чтобы разглядеть собственную работу при колеблющемся свете факелов, шили рубахи для солдат, задыхаясь от дыма, насыщавшего воздух; даже дети слабыми пальчиками подбирали разные лоскутки, из которых приходилось шить новую одежду. За таким делом эти несчастные рабы проводили не только день, но и добрую часть ночи, усталые, озябшие, голодные, лишь для того, чтобы получить скудное пропитание, которое обязаны были доставлять мелкие ремесленники или фермеры, почти такие же несчастные, как люди, работавшие в импровизированных лагерях. Ни о каком денежном заработке нечего было и думать: люди работали только из страха наказания.