— Не сердитесь, добрые женщины! Когда я толкла перец, он попал на сладкий пирог.
— Так смахни, — ответили ей не глядя.
— Я боялась коснуться рукой, ведь пирог украшен. А теперь его унесли…
— Да что ж ты раньше не сказала! — взвилась Рахани. — Видно, Великий Гончар лепил тебя на исходе дня, и глины не хватило ни на ум, ни на ловкие руки! Беги, беги скорее и верни блюдо!
Нуру того и было нужно. Она выскочила за дверь, осмотрелась и прислушалась.
Шумел пиршественный зал. Там звучали голоса и смех, стучали кружки и пела вайата. Пела плохо, дрожа и то умолкая, то крича, и в такт ей хлопали ладони и притопывали ноги. Сердце Нуру исполнилось надежды и тут же её утратило: нет, играл не Мараму. Его песни были как ценные камни, а это подделка.
В стороне, в высоком проёме виднелись колонны. Вдоль белых тел их шли желобки, когда-то расписанные золотом, а теперь поблекшие, и пол устилал песок. Нуру огляделась — нет, никто не видит! — и заспешила туда.
Она шла, озираясь, и держала руку у сердца. Бледно-жёлтый песок, ещё не просохший от дождя, сохранял её следы среди отпечатков других ног — все в сандалиях, только она босая. Здесь было тихо, лишь дыхание Великого Гончара, лёгкое и прохладное, овевало лицо.
Добравшись до зала Светлоликого, Нуру ахнула. На возвышении, к которому вели ступени с наброшенной на них шкурой раранги, стояло кресло, и его окружали колонны из чистого золота и камней, и весь проём за ним был заткан алыми перьями рауру. Плясало пламя в открытых светильниках на высоких ногах, курились благовония, и по стенам тянулись узоры, и пол устилали ковры. Она никогда не видела такой красоты и роскоши, даже не могла вообразить, и глаз её не мог найти того, что здесь несовершенно.
Откуда-то донеслись голоса — Нуру не поняла, откуда, но поспешила укрыться, сжалась в сумраке меж стеной и колонной. Вскоре люди показались, и она узнала Бахари. Он шёл, высокий и хмурый, и трое сопровождали его. Он торопился, и края алых одежд развевались и летели за ним, как дрожащее пламя.
— Время на исходе, — сказал он. — Сейчас всё решится. Если каменный человек не примет его кровь, что же, пусть за дело берутся боги кочевников.
Нуру подождала немного и, тая дыхание, последовала за ними в отдалении. В зале без потолков — только свет и колонны — она отстала, моля Великого Гончара, чтобы её не разглядели, серую, чуждую этой белизне и стёртому золоту. И хорошо, что отстала: другие пришли откуда-то со стороны. Они вели под руки пленника, окровавленного, избитого — даже не вели, а тащили, он едва шёл, — и грубо толкали в спину.
— Мараму! — ахнула Нуру, зажала рот рукой и села в песок у подножия белой колонны. Нащупала нож — но что она сумеет, одна против всех? Тронула дудочку. Пальцы дрожали.
Но дудочка не дала ей силы, не подсказала, что делать. Нуру поднялась, не чуя ног — она не могла идти, не могла! — и, ничего не понимая от страха, всё же сделала шаг.
— Прими его кровь, о Старший Брат, — говорил Бахари, склонив голову. — Прими его кровь! Проснись, откликнись на мой зов, и я расскажу, что было, пока ты спал!
Мараму держали рядом. Он тоже клонил голову, но не в знак почтения, а потому, что едва мог стоять.
— Сафир! — зашептала Нуру непослушными губами, прижавшись к колонне. — Молю тебя, встань, останови их… Молю тебя, встань! Молю!..
Бахари поглядел в сторону и кивнул.
Мараму ударили в грудь. Нуру услышала короткий стон, увидела, как подогнулись его колени. Он ещё пытался стоять, но ноги не держали.
Его опустили на камень, и он застыл. По белой опущенной руке стекала кровь, кровь текла по ногам Сафира, а Бахари замер, вглядываясь, и ждал. Он ждал напрасно, и Нуру ждала напрасно.
— Молю тебя, встань! — беззвучно шептала она неизвестно кому. — Молю тебя, встань, молю, встань…
Один из людей отряхнул нож.
— Я вернусь к гостям, — сказал Бахари. — Унесите тело.
— В зале убрать?
— Долго. Оставьте как есть.
И добавил с досадой:
— Хотел бы я справиться сам, но время! Времени не хватило.
Он убрался. Прошёл мимо, не зная, что Нуру сидит за широкой колонной, кусая пальцы, чтобы не закричать.
Она отползла и проследила, как Мараму без жалости волокут по песку. Ему больше не была нужна ничья жалость, ничья помощь — стало поздно для того и другого. Он выбрал свой путь, сделал шаг, сделал второй — а на третьем его подвели. Одна оказалась слаба и глупа, а другой…
Нуру не помнила, как дошла до зала и встала перед каменным человеком. Он сидел, равнодушно глядя, а песок взялся коркой от пролитой крови, песок отсырел до дна, и смердело, как у сорных ям в дни забоя скота, и мухи роились и пили кровь, свежую кровь на каменных коленях.