— Отвяжись.
— На скалу он лез! Да ты даже не мог перебраться через забор.
— Не смей насмехаться! — воскликнул Фарух, обернувшись. Глаза его блестели.
— Лжец!
Фарух помолчал и вдруг сказал совсем другим, глухим голосом:
— Когда я был мал, я думал, стану музыкантом.
Поно хмыкнул, но всё-таки перебивать не стал. Сел у огня, скрестив ноги, упёрся рукой в подбородок и поглядел на Фаруха.
— Я стал бы музыкантом, если бы только родился не будущим наместником, — продолжил тот, опускаясь рядом. — Так странно, что наместники могут почти всё, а этого не могут. И всё же, когда оставался один, я придумывал, как пошёл бы за пакари. Так долго придумывал, что теперь почти верю, что всё так и было.
— Ох! Да тебе даже не нравится этот пакари. Ты даже не помнишь, как его зовут!
— Мшума, — сказал Фарух, глядя в огонь. — Конечно, я помню. Но если ты посмеёшься над тем, что я тебе рассказал, если хоть одно слово…
Он поднял взгляд. Лицо его, озарённое огнём, было суровым.
— Ладно! — перебил его Поно. — Ладно. Ни слова не скажу. Есть дела поважнее: вдруг этот, что приходил, вернётся, а теперь у него ножи. Смотри, и у нас остался один: хорошо, что не успели вернуть на место. Я его возьму. Пусть только сунется к нам, пожалеет!
— Не думаю, что он вернётся. Ты ведь знаешь, когда музыкант умирает, Великий Гончар может отпустить его трижды: повидать любимых, обличить зло и закончить дело. Он пришёл посмотреть, что о звере заботятся.
— И для какого же дела мертвецу надобен нож? А бык? Никакой он не мертвец, и мы о нём почти ничего не знаем. Нуру думала, он ей помог, только — вдруг у него был свой умысел? Нет уж, я глаз не сомкну…
Скоро костёр догорел.
Огонь трепетал, как подбитая птица, взмахивал крылами, и золотые перья летели, мазали по лицам, а тьма подбиралась всё ближе, ближе к маленьким чёрным фигурам. Наконец остались лишь алые искры. Поно ворошил их палкой — ни света, ни тепла, так, баловство.
Бык пришёл под каменный навес, вздыхал и жевал губами, потом опустился тяжело. Пакари возился, скрипуче попискивая, где-то в той стороне, и сырой ветер ползал вокруг, заставляя вздрагивать. Но хуже всего была тьма, живая и злая тьма, от которой неясно было, чего ждать. Поно ушёл бы к быку под тёплый бок, но Фарух сидел, покашливая, и не сходил с места. Как уйдёшь первым, если к тому же обещал не ложиться?
— Что это ты не спишь? — спросил Поно, поёжившись. — Я и один могу посидеть на страже.
— Насмехаешься, что ли? Как мне спать, если ты не взял ни циновки, ни подушек! Вы, бедняки, слеплены иначе, можете спать и на камне, а я не могу. Спи: ты мал, тебе нужен отдых. На страже останусь я.
Худшего он сказать не мог.
— Я мал? — рассердился Поно. — Великий Гончар вылепил тебя лишь немного раньше, и вылепил плохо. Ты вдвое слабее меня! Ты, может, только два дела хорошо и умеешь: есть да спать. Вот и спи!
— А ты хорошо умеешь другое: дерзить. Это не то, что требуется от стража. Я не доверю такому, как ты, свою жизнь, а буду следить сам.
Так они и сидели, кутаясь в накидки и покашливая, и ни один не двинулся с места.
Дождь бродил у их небольшого укрытия, едва слышно ступая, и шептал зловеще. Казалось, он тянет длинные пальцы, вот-вот коснётся… Поно хлопал себя по плечу и оборачивался в тревоге, приглядываясь к серому сумраку, пока глаза не начинали болеть. Дождь отпрыгивал. Он присаживался и смотрел, что-то чертил на песке когтями, посмеиваясь. Наваливался сон, душный, как надетый на голову мешок, и дождь тянулся ближе, ближе…
Поно тёр лицо и щипал себя. Дождь отползал. Склоняя голову то влево, то вправо, он менял очертания, бормоча себе под нос, и смотрел насмешливо.
Он ушёл неясно куда, когда настало серое утро. Осталась лишь вода, что редко-редко каплет с неба.
— Нам пора, — сказал Поно и поднялся, морщась, растёр затёкшие ноги. — Вставай! И так отстали, как бы их не потерять. Дороги расходятся…
Поднялся и Фарух. Глаза его покраснели, искусанные губы кривились, будто вот-вот заплачет. Поно поглядел насмешливо, ожидая жалобы, но Светлоликий жаловаться не стал.
— Мы их не потеряем, — сказал он хрипло и кашлянул, прочищая горло. — Кочевники, а с ними новые боги и наместник со своими людьми. Думаешь, они сумеют проехать тайно? Да они и не станут таиться. Их запомнит каждый, кто увидит.
— Так-то так, да только они идут в город, который за много жизней никто не нашёл, а значит, дорога туда сокрыта. И уж они позаботятся, чтобы никто не пошёл по следу! Что, об этом ты не подумал?