— Её отец, я помню, вскоре отправился к Великому Гончару, — подал голос Йова. — Слишком быстро, и так удобно, чтобы присоединить земли.
— Ты винишь меня? — с гневом, который и не думал скрывать, ответил Бахари. — Ты винишь меня? На то была воля Великого Гончара!
К своему удивлению, я увидел слёзы на его лице — быстрые слёзы, которых он не сумел сдержать. Он сам удивился и испугался, и, отвернувшись, умолк. Йова ничего не успел разглядеть.
Бахари молчал до предвечерней поры, когда мы остановились. Телеги выстроили полукругом, и загорелись костры, и шатры начали вырастать рядом с ними. Эта остановка обещала быть долгой. Припасы, которыми так щедро делился с нами городской глава в Ньяне, кончились, и теперь две телеги отправились к ближайшему поселению. С кочевниками уехали люди Бахари, но если он и думал передать с ними какую-то весть, то ему не дали.
Теперь он сидел на краю повозки, свесив одну ногу и положив руки и голову на другую, согнутую в колене, как не подобает советникам, и задумчиво сказал тем новым голосом — или давно забытым старым, — который я впервые услышал недавно:
— Бывает ли у тебя, о Старший Брат, что земли будят воспоминания? Всё моё счастье и всё моё горе — в этой земле. Я ушёл отсюда однажды, чтобы стать тем, кем стал. Всё ради одной цели.
Он даже не обернулся и не проверил, слушаю ли я. О, сколько раз мне изливали душу! — но прежде рассказчики относились ко мне с большим почтением.
— Я вернулся опять — за той, ради которой хотел подняться выше. Вернулся, чтобы отвезти её в жёны другому мужчине.
Голос его дрогнул. Он растёр горло рукой и продолжил:
— Я верил, однажды займу его место. Никак иначе она бы не стала моей. Мне нужно было только время, только время — а оно подвело меня! Она тосковала по этим землям, по умершему отцу. В мужья ей достался трус, терзаемый страхами, к нему прибавился нелюбимый сын… Я ничего не смог для неё сделать, только одно: привёз её тело домой, вернул глину к глине. Как полон надежд был мой первый путь, как горек и вместе с тем сладок второй — а о третьем не хочу помнить. Я не хочу помнить о том, каким я был, потому что тот, кем я был, спрашивает: зачем мне всё это? Теперь — зачем?
Плечи его дрогнули, и он зарыдал, уткнувшись в колени. Но к тому времени, как Йова пришёл насмешливо звать его к костру, Бахари уже стал прежним, величественным и надменным — тем, кто много лет шёл по выбранному пути. Эта земля ненадолго вернула ему воспоминания, но не могла изменить того, чем он стал.
— Я пойду, если пойдёт и Старший Брат, — ответил Бахари, склоняясь передо мной. — Вы не выказываете ему должного почтения. Если опять оставите его в одиночестве, из уважения я останусь с ним.
— Зачем тащить его к огню? Всё равно ему не нужны ни вино, ни пища. Он разваливается на куски, и лужа крови под ним не просыхает — только глупец станет его поднимать!
— Пусть остаётся в повозке, — сказал Бахари. — Позови мужчин, пусть отвезут его…
Глаза Йовы прищурились ещё сильнее. Он догадывался об истинной причине, толкнувшей Бахари на эту просьбу, и уже хотел о том сказать, но я вмешался.
— Отвезите меня к кострам, — попросил я. — Я хочу туда.
И я не солгал. Ведь там была Нуру.
Она сидела возле того, кто звался наместником — и о том, что это ложь, знали только я и Бахари. Юноша обнимал её — слишком осторожно для того, кто уже провёл с нею ночь, — а она не сводила с него глаз и улыбалась, но взгляд был внимательным и тревожным.
Он смотрел на кочевников, скалящих острые зубы в ухмылках, смотрел на Бахари, на Уту, мрачно стоявшего у шатра — и тогда Нуру, положив ладонь ему на щёку, заставляла его смотреть на неё одну, будто одним взглядом, без слов, хотела придать ему силы. Раз или два её взгляд быстро касался меня, но она отводила его прежде, чем я мог что-то в нём прочесть.
Кочевники глядели недобро, и глаза их горели, отражая свет костров. Они пили — есть было нечего, повозки ещё не вернулись, и я удивился тому, что еда у них кончилась прежде, чем иссякло вино. Но до того утра, когда тревожный голос возвестил про мор, Йова держал их в узде и не позволял пить, а после уже не заботился о том. Я видел, что Уту недоволен этим, а ещё видел, что он прячет своё недовольство, боясь потребовать и увидеть, что его требованиям не подчиняются. Могло ли быть худшее для того, кто назвал себя богом?
— А, Бахари, ты брезгуешь пить с нами? — хрипло спросил Йова, подавшись вперёд. Глаза его покраснели от дыма и вина. — Что ж ты, выпей! Ведь ты не лучше нас. Разве не ты искал любой след Творцов, чтобы послать нас по этому следу? Разве жалел хоть кого-то? Ты убивал чужими руками, но крови так много, что она покрыла и тебя.