Полог откинулся. Хасира вышла наружу, и глаза её были черны и тревожны, а всё, что ниже, скрывала золотая ткань, спускаясь на грудь. Она прятала руки в складках платья, но каждый мог видеть её ноги. Ступни, ещё вчера маленькие и белые, теперь почернели; на длинных пальцах я видел когти.
Уту выбрался следом. Лицо его казалось бледнее, чем всегда; даже губы, стиснутые, утратили цвет. В руках он держал свёрнутый ковёр, прежде синий, а теперь почти весь покрытый чёрными пятнами крови. Кровь была свежа. Узкая белая ладонь Уту замаралась в ней, и на землю медленно стекали тёмные капли.
Многие, я видел по лицам, хотели о чём-то спросить, но все молчали. Такая тишина вдруг опустилась на долину, что и Бахари что-то понял и застыл, прислушиваясь. И в этой тишине Йова протянул руку к тому, что было завёрнуто в ковёр, и сказал:
— Покажи его. Покажи, что с ним стало!
Я видел, как трудно дались ему эти слова.
— Ты смеешь просить о таком? — сузив глаза, ответил Уту. — Смеешь выказывать неуважение к брату, отмеченному милостью богини — к нему, который собственной жизнью искупил вашу слабость и трусость? Ты хочешь разглядывать его тело, будто это забава?
Йова отступил, и по взгляду его я видел: он сдался не из-за слов Уту, а потому, что не был ещё готов к правде и теперь понял это.
— Нужно рыть могилу, — сказал кто-то, но Уту, быстро подойдя к краю, сбросил тело в глубокое ущелье, над которым клубился туман, и повернулся к людям, грозный, покрытый чужой кровью.
— Что вы стоите? — с тихим гневом промолвил он. — Разбирайте шатёр! Пора в путь.
И прибавил другим, смягчившимся голосом, видя, что многие недовольны:
— Нас ждёт синий город и вечная жизнь. Помните, я не обещал, что дорога будет легка, но остался последний шаг. Так сделаем этот шаг! Разве не отобрал я сильнейших из сильных, и разве не лучшие дошли сюда? Так вперёд! А ты…
Взгляд его упёрся в меня.
— Веди нас, веди к бессмертию! Веди моих братьев к вечному блаженству!
Он вскинул руки, и слова его пролетели над головами, и лица просветлели, и сотня голосов слилась в один ответный радостный крик. И я, который ещё недавно хотел увести их так далеко, как возможно, чтобы они не вернулись назад, теперь пожалел их, этих обманутых детей.
Но я не мог отступить от своего решения. Не мог, хотя уже знал, что и это разобьёт мне сердце, потому что здесь и теперь я начал вспоминать о любви, для которой меня создали.
Пройдя меж густых кустарников и деревьев, я отыскал тропу, укрытую за сплетением ветвей. Их можно было раздвинуть, чтобы пройти, но кочевники рубили их своими кривыми ножами и топтали, пока не расчистили проход, — рубили, топтали, оскверняли это место, созданное не для них. Я чувствовал боль, но не гнев, поскольку знал, что это не их вина, а только моя, ведь это я привёл их сюда.
Долго, долго мы поднимались по дороге, ведущей выше, прямо в белый сияющий свет, разлитый над туманом. Я шёл, пытаясь укрыть ото всех, как мне нелегко, черпая силы в самой боли, потому что она означала, что Нуру жива. И может быть — если только можно верить видениям, пришедшим в миг слабости, — однажды она и вправду встретится с братом.
Мне приходилось поддерживать Бахари. Его хотели вести на верёвке, смеясь, когда он спотыкался и падал, и я остановил это, подняв руку. Теперь он шёл, наваливаясь на меня, и ладонь его была горяча, и дыхание горячо, и тело дрожало от жара. Он не жаловался и не благодарил. Так мы шли, едва держась на ногах, и каждый прятал свою слабость.
— Что это? — спросил один из кочевников, и, наклонившись, поднял истлевший лоскут, едва напоминающий платок. — Кто-то был здесь прежде!
— Это путь музыкантов, — ответил работник из числа людей Бахари и поправил груз на плече. — Музыканты ходят в здешние долины за зверем.
И докончил с сомнением:
— А другим в эти горы хода нет…
Среди кочевников поднялось волнение.
— Музыканты? А не нашли они город прежде нас?
— Синий город лежит далеко, — успокоил их я. — Дальше, чем долины. Если всё осталось таким, как я помню, значит, ваши музыканты не проходили и половины пути.
— Ох, сколько же ещё идти! — с досадой воскликнул кто-то.
А потом один из кочевников затянул песню. Её подхватил другой, третий — и нестройное пение разнеслось над этой тропой в лёгком белом тумане.
То была песня о Доброй Матери, чёрной ведьме, что однажды нашла и повела за собой первого кочевника. Песня о том, как она вела их всех и поднимала пески, и земля дрожала от тяжёлой поступи чёрных быков, и люди дрожали в тщетной надежде укрыться, но и каменные стены не могли их защитить.