Огни задрожали: люди шли. Зверь остался. Он привстал и издал визг, полный неясной тоски.
«Возьми его!» — сказал мальчик.
«Нет, не время», — с сожалением ответил юноша, оглядываясь.
Но зверь заспешил за ним, крича — тоже совсем юный, может быть, потерявший мать этим утром. И я видел, как юноша остановился.
«Да возьми же его!» — сказал мальчик.
«Он выбрал тебя. Не отказывайся», — сурово прибавила женщина, которую я не видел.
И юноша подхватил зверя, и на лице его я увидел такое светлое счастье, что и сам стал счастлив на миг. Но эти огни померкли, и то, что я видел — или то, что мне снилось, — исчезло.
На каменистой почве возводили шатры. Люди переговаривались, и делились припасами, и допивали последнее вино в память о погибших братьях, а я сидел, закрыв глаза. Но и сквозь опущенные веки, сквозь ночную тьму я видел город — теперь он тоже бился, как сердце, он звал к себе, и чёрные руки деревьев тянулись, чтобы обнять меня в последний раз. И я потянулся навстречу — встать я не мог, но позвал и потянулся всем тем, что во мне, всей памятью и болью, не моля о прощении, потому что прощения мне не было.
И перед тем, как тьма взяла меня, я увидел на чёрной ветви зелёный лист.
Глава 28. Перед битвой
В час, когда огонь в печи Великого Гончара только-только разгорелся и отблеск его упал на грубые и обветрившиеся, похожие на обломки замшелых стволов, макушки гор, женщины кочевников пришли туда, где земля меняется с небом. Их вела Марифа, и это она велела не останавливаться и идти всю ночь. И всю ночь они шли сквозь стылое безветрие, и рокотали бубны, разгоняя сон, и тускло горели факелы.
Фарух не уснул бы и так. Слишком много всего ему подарила судьба в последние дни: нежданных союзников, и зверя — он так прижимал к себе сумку, будто спящий там пакари был отлит из золота, — и ту ночь, разделённую с девушками из дома забав. Поно хотел узнать, как это было, но Фарух не стал говорить, только улыбался этой своей новой улыбкой, улыбкой того, кому теперь открыто чуть больше. Поно досадовал, хотя пытался не показывать этого.
Досадовал не на тайну — что ж, и у него было то, чем он не хотел делиться! — а на то, что все говорят: ты мал, и зовут младшим братцем. А ведь он встретил порождение песков, и убил человека, отплатив за сестру и себя, и сидел в колодце, и спасся — разве этого мало, чтобы считаться мужчиной? В те же годы Фарух уже стал наместником. А теперь Фарух был бы мёртв, но что ж, кто вспоминает о том! В какой-то миг Поно даже подумал, что всё изменилось, когда они встретили женщин, изменилось навсегда. Наместник вернёт себе власть, а о том, кто ему помогал, забудет. Что ему тот, кто не друг, не мужчина, над кем даже женщины смеются и зовут младшим братцем?
Но смеялись не все. Тому свидетельством был поцелуй у костра, пусть торопливый и не такой, какие дарят мужчинам, но уж точно не тот, какие достаются младшим братьям.
А после Фарух преподнёс ему дар.
Было утро, довольно ясное, и перед тем, как отправиться в путь, Фарух дал всем женщинам из дома забав новые имена. И тем боязливым, уже не юным, прятавшим старые шрамы под краской, и тем смешливым, что были с ним в шатре, и ещё одной, с обрезанными под корень волосами.
В доме забав её звали Шелковинкой, и она была умнее всех и добрее всех, и для каждого у неё находились нужные слова, но всё изменила та ночь, когда дом забав загорелся со всех концов. Марифу вело чутьё, и она пришла к осаждённому дому вовремя, и отбила девушек, и увела — но то, что составляло суть Шелковинки, умерло там, где мужчины и женщины выкрикивали проклятия, где весь город, обезумев, желал ей смерти, где её тащили за косы, чтобы швырнуть в огонь. Косы она потом обрезала сама, и с тех пор не сказала ни слова.
Марифа развела в глиняной миске истолчённую белую глину, и Фарух, Первый служитель Великой Печи, главный над всеми храмовниками, рисовал пальцем на лбах едва заметные знаки. Прежняя жизнь кончилась. Для новой не годились старые имена, данные при рождении — те женщины умерли, когда их продали в дом забав.
— Шимбир, — сказал Фарух, начертав знаки на лбу Шелковинки. — Пусть у тебя будут крылья. Однажды ты ещё взлетишь.
Он дал ей хорошее имя, длинное имя, какие дают женщинам из знатных родов, и в тёмных глазах его были печаль и надежда, но она и тут не сказала ни слова, лишь поклонилась и отошла, чтобы никто не мешал ей глядеть в себя.
Поно вертелся рядом, наблюдал и слушал. Осталась ещё одна девушка, и он пытался не показать, что ему интересно её новое имя. Это была его тайна, большая тайна, о которой он ещё и сам не знал, что думать, и уж точно ни с кем бы не стал делиться. Даже с Фарухом.