— Просто диво, как вы похожи, — сказал он дружелюбно. — Будто у вас один отец.
Ответом ему стал испуганный взгляд.
— Не может быть, — сказал Фарух, обернувшись. Он глядел, широко распахнув глаза и дрожа от гнева, а Поно никак не мог взять в толк, что случилось.
Затем догадался и он.
— Разве я это заслужил? — тихо сказал Фарух. — Зачем ты пришёл сюда? Ты же знаешь, что по закону обречён на смерть, с рождения обречён. И выносить приговор придётся мне — разве я это заслужил?
— Я знаю закон, — ответил юноша, склоняя голову. — Я здесь не для того, чтобы молить о пощаде. Меня растили предателем, но я не хочу им быть.
— Мы поговорим после, — сказал Фарух, нахмурясь, и тяжело вздохнул. — Назови своё имя.
— Радхи, — ответил его брат.
В это же время на другой стороне ущелья Йова глядел через провал, заложив руки за спину. Он был мрачен. Все надежды, так ярко горевшие ещё вчера, теперь оставили его.
Этой ночью, забывшись недолгим сном, он видел синий город. Когда он проснулся, язык его помнил прохладу и сладость воды. В серый, холодный утренний час Йова поднялся с земли, прошёл мимо затухших костров, мимо шатров, установленных наспех, и мимо братьев, спящих под открытым небом. На краю лагеря он увидел то, что наполнило его сердце холодом, и холод никуда не делся и теперь.
Каменный человек сидел, застывший и серый. Он опёрся на землю ладонью, потянулся к чему-то, что находилось дальше по дороге — и закаменел.
Йова посмотрел в его лицо, искажённое мукой, и заскрежетал зубами. Он пнул Бахари, лежавшего тут же, и зарычал:
— Что ты сделал? Сознавайся, пёс!
Бахари не дал ответа, только смеялся, даже когда кровавая пена проступила на его губах. Йова добил бы его, но Уту не дал. Уту пришёл, а с ним Хасира, но они не смогли разбудить каменного человека в этот раз.
И Йова задумался: кто сделал это в прошлый раз?
Он вспомнил далёкие дни, будто ветер погнал сухие листы: шатры, где жили женщины и дети; иссохшую жёлтую землю с колючей травой; коров и быков; узкие заливы, и скалы, с которых нырял, и камни, обросшие раковинами. Вспомнил холмы, из-за которых возвращались мужчины, и свою радость, что станет одним из них.
«Станешь вождём, — сказала Тари-вещунья. — Ты отмечен. Ох, Йова, ох…»
Он помнил тёмный шатёр и запахи трав. Кружилась голова. Старуха молчала, раскачиваясь, и глядела на него сквозь дым: один глаз чёрный, умный, второй белый, мёртвый. Его всегда пугал этот глаз. Плата за то, чтобы видеть больше.
«Ты отмечен! Но по силам ли путь? Получишь то, о чём другие не могли и мечтать. Мудрый совет — вот что тебе пригодится».
Может, потому она и выбрала его сестру в ту пору ветров. Марифу, которая всегда ныряла глубже, и прыгала в воду дальше, и дальше метала копьё. Марифу, которую он всегда хотел превзойти — но вот она отдалилась, с этими её шрамами на щеках, следами посвящения, а в пору жарких дней её глаз уже стал белым. Она так и не сказала, как это случается.
Его судьба ждала где-то далеко впереди. Ему ещё предстояло найти её, а Марифу уже почитали. Она уже видела больше, а он был мальчиком, одним из многих. Ходила со вскинутой головой, с этой улыбкой — какое она имела право быть выше него, она, женщина?
Когда мужчины приехали, чтобы забрать его и других, он не попрощался с сестрой.
Он помнил принесённые клятвы. Это было в Таоне, в потайной комнате за лавкой зеленщика, старика — никто из соседей не знал, что прежде он был кочевником. Они рассеялись по всей Сайриланге, их старики, вели жизнь торговцев и нищих, перевозя туда и сюда детей, которых искали Творцы.
Колыбель не была золотой. Деревянная, растрескавшаяся, может, со следами позолоты, давно уже стёртой касанием многих рук. Мальчики стояли, взволнованные. Рядом ждали мужчины. Тех, кто прошёл посвящение, выпускали наружу. Слышно было, там их встречали приветственным рёвом.
Тот, кто шёл перед Йовой — Дахи, один из его друзей, — дал клятву и разрезал запястье. Он поднёс руку к губам младенца, но тот отвернулся, и, не открывая глаз, заплакал.
Двое тут же схватили мальчика под руки. Третий вонзил ему в сердце нож. Мальчик стал бы предателем, сказали они. Дети не ошибаются. Дахи не успел понять, он ещё улыбался, радуясь, что станет мужчиной. С этим лицом он и умер.
Йова взял нож, поклялся беречь детей ценой собственной жизни, разрезал запястье и дал им напиться. Они приняли его кровь.