— У меня однажды рвался шнурок, — жарко спорила Быстрые Ножки, — но уж в тех сандалиях я так плясала, так плясала! Ей подрезали его.
— Вы все меня видели! — возразила Медок. — Как смеете винить? Я не входила в её комнату. Неотёсанная девка споткнулась, да и всё!
— Долго ли подкупить одну из женщин? — спросила Тростинка, прищурившись. — Не помню, чтоб ты так вертелась у всех на глазах, как сегодня, змея, и, должно быть, недаром!
— И кто унёс шнурки, когда мы хотели взглянуть? Где они?
— Откуда мне знать! Спроси у Имары: верно, она выбросила. Да потом будешь молить у меня прощенье за то, что оболгала!
Поднялся шум. Пакари завизжал, обнажив зубы, и, спрыгнув со стола, попытался укрыться в ногах у Мараму. А тот молчал, не вмешивался в разговор и не жалел Нуру, и она теперь совсем не могла понять, их ночной разговор был — или только снился.
Ей долго не спалось. Тело болело, циновка казалась жестка, и пришла духота. Нуру маялась. Протерев лоб водой, она села у стены, что дарила хоть немного прохлады. Нуру ждала, но в саду никто не играл. Она выходила, стояла, опершись на перила, — никого. Отчего-то это было всего обиднее.
Наутро все будто забыли вчерашнее. Никто никого не винил. Шли разговоры о мужчинах, о серебре, о том, как быстро вернулся зной. О бедняках, которые мрут, и о том, кто станет возделывать поля и пасти стада, не ждут ли город беды. О том, плохо ли, что кочевники скоро уйдут — говорят, их зовёт Светлоликий Фарух, он прислал весть, — а значит, вернутся мужчины, которые не желали сидеть с ними в одном зале, но будут ли они платить так хорошо, как платил за своих друзей городской глава?
Раны Нуру сегодня болели ещё сильнее и при дневном свете выглядели худо. Шелковинка взялась их закрасить, и Звонкий Голосок помогала ей, но хорошо не вышло.
— Ничего, — сказали они, заступая путь к зеркалу. — Нарумяним тебя сильнее, подведём глаза — пусть все глядят на лицо!
Разговор зашёл о женщинах, рядящихся в меха — их синие пятна, их шрамы привлекут не любого, — и все косились на Нуру. Без кочевников им не видать серебра, только медь, — и Нуру чуяла взгляды. Оттого, когда Имара пришла и отозвала её, Нуру добра не ждала.
Хозяйка сунула что-то в руки, тёплое, чёрное с алым, накрыла ладонью — не разглядеть.
— Ниханга передал, — сказала она ворчливо, не зло. — Будь ему благодарна, другой бы так не сделал! Наденешь к вечеру, а там посмотрим.
Она ушла. В комнате девушки обступили, и Нуру со страхом разжала пальцы. В первый миг, не поняв, хотела бросить: нет, не птичьи внутренности, бусы. Бусины из чёрного камня, пористого, округлого, неровного — и в середине две с широкими алыми поясами, будто угли вспыхнули. Будто глаза чёрного зверя. Дорогие бусы. Её первые.
— Ой, сестрёнка, вот так удача! — воскликнула Звонкий Голосок. — Примерь, примерь скорее!
— Ниханга подарил ей бусы! — хлопнула в ладоши Тростинка. — Хороший знак!
— Покажи!
Медок сорвалась с места, всех растолкала, потянула бусы к себе.
— Это я их просила! Я! Он обещал мне, он не мог подарить их той, с кем и ночи не провёл! Имара напутала!
— Так иди, спроси у Имары, — сказала Тростинка. — Иди! А вечером спросишь у Ниханги.
— Что ж, я спрошу, — сказала Медок, тяжело дыша, и оттолкнула руки Нуру. — А ты — только посмей их надеть, слышишь? Наденешь и пожалеешь!
Вскинув голову, она вышла. Нуру поглядела ей вслед, но её развернули, подтолкнули к зеркалу.
— Не слушай, не слушай, примерь!
— Я говорила, Синие Глазки, мужчины будут тебя любить.
— Это за первую ночь, он ждёт…
— Улыбайся, им больше не надо! Улыбайся и будь покорна, серебро потечёт рекой! Хорошее начало, будут и другие подарки, сестрёнка.
Нуру смотрела на отражение, приложив бусы к груди. В чёрном полированном камне она была серой, всё было серым — лишь горели два красных огня, как зрачки зверя.
Глава 7. Побег
В короткий сумеречный час, когда птицы уже запели, призывая день, но Великий Гончар ещё не проснулся, разбуженный их голосами, и не разжёг огонь в печи, Нуру пришла к чёрному зеркалу. Дом ещё спал, а ей не спалось.
Вскинув голову, Нуру взглянула в отражение и повела бедром.
Что ж, может, все беды людей оттого, что они не знают своей цены! Вот сборщица листьев, плетельщица верёвок, что тяжко трудится за медяк. Вот напуганная девушка, в которой только и есть, что тело, волосы и глаза, но это стоит трёх золотых пальцев. А может, пяти десятков? Может, и больше!
Нуру плавно сомкнула руки над головой, изогнулась, повторяя движения, которые видела каждый вечер. Могла бы позвать кого-то, чтобы учили. Не стала. Стыдно, и тело ещё болит, не слушается.