— Иди, я почешу тебя! — ласково позвала Нуру, поднимаясь осторожно, неторопливо. — Каша — хочешь каши? У меня её много, только пойдём, пойдём!
Мшума завизжал и попятился от её руки, едва удерживаясь в окне. Он взмахнул хвостом, и что-то снаружи загремело о стену и упало. Нуру вскрикнула.
— Высоко, разобьёшься! Глупый, иди сюда…
Изловчившись, она схватила пакари за уши и потянула к себе. Он закричал, как ребёнок — наверное, услышал весь дом, — но Нуру, прижав его к боку, спрыгнула на пол. Пакари извивался, суча лапами, но не мог её задеть.
Он умолк, и лишь поэтому Нуру, выйдя за дверь, услышала голоса. Обхватив морду зверя ладонью, чтобы не выдал шумом, она пронеслась по коридору и замерла за углом, прислушиваясь, готовая бежать дальше.
— Вот, так и есть, оставила лестницу здесь! — раздался голос Имары. — Просила, не отвлекай — нет, иного часа не выбрал, чтобы язык почесать!.. На, унеси, я закончила. Да скажи Мараму, чтобы держал зверя в клетке. Сломал мне перцы, всё истоптал, поганец, и я опять слышу его мерзкий голос. Увижу в доме, сама сделаю из него камбу!..
Ей ответил Мафута, хозяин, но Нуру не разобрала слов. Пакари сопел, пытаясь освободиться, и она сама дышала часто и тяжело. Дождавшись, пока хозяева уйдут, Нуру заспешила к себе.
— Ха, сердце стучит в ушах! — воскликнула она, садясь у двери. — Ты напугал меня… Это кровь?
Белая кисть на конце хвоста стала алой, но пакари тревожился и рвался из рук, скаля зубы.
— Дай посмотреть! Может, нужно промыть… — начала было Нуру. — Ох!
Мшума зацепил когтями платье, и тонкий шёлк не выдержал, порвался.
— Ты дурной зверь! — воскликнула Нуру, отталкивая его. — Я спасла тебе жизнь, а ты… Я и так в долгах! Вот что: я первая сделаю из тебя камбу!
Пакари отбежал и неловко сел, пытаясь дотянуться до хвоста, а Нуру осмотрела прореху: заметная, так не оставить. Подол, надорвавшись, болтался петлёй, лез под ноги.
— Мне это не зашить! Не зашить, и некого просить о помощи. Что мне делать?
Нуру залилась слезами. Пакари, забыв о своём хвосте, подошёл, похрюкивая, забрался под руку. Он опять наступил на платье, и шёлк затрещал.
— Ладно, — сказала Нуру, утирая слёзы и отодвигая Мшуму. — Оторву весь подол. Полоса узкая, может, и не заметят. Спросят — скажу, так и было!
Девушки возвращались, слышались их голоса. Осторожно и быстро, как только могла, Нуру оторвала край платья и сжала в руках, осматривая комнату.
— Под циновкой найдут, — сказала она, — и кувшин могут унести, а там заметят… Эта щель мала, и до окна не достать. Что же делать? Повяжу на пояс, а ночью зарою в саду, чтобы никто не узнал! Не хочу, не хочу выслушивать ещё и за платье — не моя вина!
Она обмотала талию шёлковой полосой, спрятав концы, а затем, опустившись на колени, взяла под циновкой клыки.
— Хоть что-то, подаренное другом, — сказала Нуру, пряча их на поясе, — возьму с собой. Были дни, у меня был друг… Или только потому, что он молчал, я не сумела с ним поссориться, как с остальными? Видно, теперь мне остаётся говорить лишь с тобой, Мшума!..
В дверь застучали, раздались голоса, тревожные и гневные.
— Выходи! — закричала Медок. — Выползай из своей норы, лгунья, взгляни мне в глаза, и я вырву твои!..
— Спроси и дай ей сказать! Дай сказать! Тронешь её, ответишь перед Имарой, — наперебой заговорили другие. — Все смотрят, не отвертишься!
Пакари забился в угол и завизжал громче всех.
Нуру сжала пальцы в кулак, разжала, уняла тревожное дыхание и, решившись, открыла дверь.
— Что это? — закричала ей в лицо Медок, протягивая бусы. — Хотела выставить меня воровкой, обвинить в краже?
— Нет. Нет! — воскликнула Нуру. — Они твои. Ниханга обещал тебе, а мне отдал, лишь чтобы позлить тебя, — они твои!
Медок опустила руку. Она тяжело дышала, дрожа от гнева, но слушала.
— Я их не прятала, — сказала Нуру. — Оставила на видном месте. Думала, ты поймёшь…
— И я поняла, — протянула Медок недобро. — Если б я промолчала сейчас, ты бы меня обвинила. Что ж, ты права в одном: бусы мои, и я их беру — вот, ты отдала при всех. Но эту гнусную затею я тебе не спущу, так и знай!
— Всё не так! Я не винила бы… Я не подумала…
Но Медок не дослушала, ушла, а другие стояли. Видно, выскочили на шум — кто успел сменить наряд, а кто в белом, домашнем. Тростинка присела, завязывая шнурки сандалий.
— Хотела отдать, так дала бы при всех, честно, — сказала она. — Теперь не докажешь, чего ты хотела.