Нуру открыла глаза, смахнула с ресниц слезу и увидела, что Мараму едва сдерживает смех.
— Что ты смеёшься! — воскликнула она, толкая его в плечо. — Я переврала слова? Сказал бы, чем веселиться, ведь я не для смеха старалась!
— Не сердись, — ответил он с улыбкой. — Ты пела красиво. Знаешь ты, о чём эти песни?
— О дорогах! О море и о земле, о чужих берегах.
— Первая — о мореходе, у которого неверная жена. Он считал, к кому из соседей она успеет зайти, прежде чем он вернётся. Потом рассказывал, скольких женщин любил он сам, причаливая к чужим берегам. Мореход гадал, кто кого превзойдёт на этот раз, он или его жена.
— Не может быть! А вторая песня?
— О друзьях. Они выручали друг друга из любой беды. Когда был шторм и корабль разбился, один помог другому удержаться на плаву. В драках они прикрывали друг другу спину, делили женщин и кусок хлеба. Однажды у них вышла ссора из-за последней бутылки. Они достали ножи, и каждый умер.
— А последняя? Она нравится мне больше других. Нет, не говори, я не хочу знать!
Мараму кивнул, но, глядя на его лицо, Нуру не выдержала и воскликнула:
— Всё-таки скажи!
— Она о человеке, который пил вино, — сказал Мараму. — Прости. Человек говорит: я пил так много, что вместо одной бутылки вижу две. Ты поёшь красиво. Человек говорит: я пил так много, что вино возвращается обратно, прямо на сандалии. Ты поёшь так, что сердце разбивается. Человек говорит…
Гадальщик не выдержал и рассмеялся, хлопая себя по колену, и таким весёлым Нуру его ещё не видела.
— Человек говорит, — пробормотал он сквозь смех, — я намочил штаны спереди и испачкал сзади, — а ты поёшь и плачешь…
— А ты слушаешь и смеёшься! — воскликнула Нуру и ударила его подушкой. — Слушаешь и смеёшься! Я любила эту песню больше других, как ты мог!
Пакари проснулся от шума, испугался и отбежал, визжа. Мараму, всё ещё смеясь, поймал руки Нуру и отнял подушку. Белая глина стёрлась с его щеки и проступила синяя полоса, но Нуру больше не боялась. Какие тёмные, какие добрые у него были глаза!
Она рассмеялась тоже, и так они сидели, держась за руки, и Нуру думала: жаль, что гадальщик ей не брат. Жаль, что старшие братья ничуть на него не похожи! Он бы не стал её бить, и с ним бы она ничего не боялась.
Тут в дверь постучали, и в комнату проскользнул мальчик, даже не дожидаясь, пока на стук ответят.
— Добрый гость! — прошептал он, округлив глаза. — Говорят, ты кой-кого обидел, и эти люди хотят поквитаться. Они придут, как стемнеет. Отец показал им вашу комнату и обещал сделать так, чтобы сюда никто не глядел, когда они явятся. Ему хорошо заплатили.
И мальчик посмотрел на ожерелье с серебряными фалангами, висящее на груди Мараму.
— Но ты был добр, — продолжил он, — и я буду добр. Вот, я принёс накидки, это матери и сестры. Хорошие, и у них нет других, но возьми. Я выведу быка, будто бы пасти, и вы выходите.
— Я не забуду твою доброту, — сказал гадальщик и, поднявшись, взял из рук мальчика свёрток.
— Я подожду снаружи и стукну, когда можно выйти, — прошептал тот и ушёл за дверь, перед тем оглядевшись.
Мараму подхватил пакари.
— Брось, — сказал он, глядя, как Нуру скатывает циновку.
— Ни за что! — возразила она. — И подушки возьму. Вот, примотаю к телу, а сверху накидку!
Отчего-то ей было не страшно, а всё ещё смешно.
Мараму вздохнул, качая головой, и сам взял циновку. Мальчик стукнул в дверь.
Они прошли у стены, пригибаясь, и подождали снаружи, пока мальчик выведет быка. Двор был пуст, мир был сер, и холодный дождь быстро промочил накидку. Смеяться расхотелось. Пакари чихал, и даже бык не был рад пускаться в дорогу.
Гадальщик отдал мальчику ожерелье — пять серебряных фаланг, не считая меди! Нуру взялась подсчитывать, сколько теперь стоит её жизнь, и сбилась.
Мараму подсадил её, сам забрался на бычью спину, кое-как примостил поклажу, и они поехали прочь из Куты, вперёд, в неприветливый вечер.
Глава 11. Жертва
Я сидел в Доме Песка и Золота, жалея, что дышу. Я хотел уснуть, но сон не шёл.
Всё немногое, что имел, я отдал за право находиться здесь. Отчего же круглый зал, просторный и светлый, казался темнее ущелья?
Под ногами моими лежал песок, бледный, просеянный сотни раз. Высились стены из белого камня, подогнанного так старательно, что в щели не прошло бы и лезвие ножа. Золотые ноги тонких колонн поддерживали купол, и свет лился оттуда, тоже просеянный и бледно-золотой. Если бы мог, я выбрал бы тьму.