Я собирался произнести примерно такую речь, но внезапно остановился — он напомнил мне моего отца. Незнакомец не был забулдыгой. Он был без шляпы, но одет прилично. И конечно, болен. Седые волосы, голубые глаза — при других обстоятельствах он производил бы впечатление респектабельного пожилого джентльмена. Сейчас его лицо было искажено болью и страхом. И когда мне на память пришел мой отец, я — почувствовал, что становлюсь противен сам себе. Я решил помочь старику, чего бы это ни стоило, пусть даже появлюсь дома на час или два позже. Где-то в глубине моей души, убеждал я себя, сохранились ещё остатки доброты и порядочности.
Все это мгновенно пронеслось у меня в голове. На платформе толпился народ. Поезд медленно тронулся, с противоположной стороны стремительно приближался встречный, наполняя туннель громоподобным грохотом. Старик по-прежнему прижимался ко мне, глядя через мое плечо. Внезапно выражение боли на его лице сменилось неописуемым ужасом. Он с силой оттолкнулся от меня, рванулся назад, оступился и рухнул вниз — на рельсы. Времени затормозить у водителя не оставалось. Тело старика подбросило вверх, и в следующее мгновение по нему прошлись стальные колеса. Вопль ужаса, раздавшийся над толпой, был почти так же страшен, как и вызвавшая его трагедия.
Я с трудом протиснулся сквозь толпу возбужденных людей. Их рабочий день закончился так же драматично, как и мой, — лицезрением кошмарной смерти. Никому не пришло в голову задержать того, кого обнимал старик. Никто не остановил меня, не попытался заговорить. Мимо меня пробежали несколько полицейских. Они были частью людского потока, спускавшегося под землю. Весть о смерти распространяется быстрее звука.
Мое кредо было простым и ничем не отличалось от жизненной философии миллионов других людей. «Я не желаю, чтобы меня впутывали в эту историю. Оставьте меня в покое. То, что случилось, ужасно, но меня это не касается. Я не толкал его».
Последние слова соответствовали действительности. Я не толкал его. Но если бы я задержался на платформе, какой-нибудь шутник мог меня вспомнить. Потом его мозг начал бы усиленно работать, припоминая все новые и новые детали, которых его глаза никогда не видели. Это вполне естественно — так, во всяком случае, говорил профессор Нью-йоркского университета, читавший нам курс психологии. Профессор демонстрировал следующую сценку: он держал в руке банан, потом в аудитории раздавался выстрел, и все божились, что банан был револьвером. Мне не хотелось, чтобы кто-то клятвенно заверял полицию, что я толкнул старика. А в чем мог поклясться я? Освежив в памяти происшествие, я решил, что мог бы поклясться только в одном — я его и пальцем не коснулся. Он отпрыгнул назад. Поскользнулся. Упал под поезд. Вот такая последовательность. Я к этому не имел отношения, я только хотел помочь старику. Это я мог заявить под присягой. Он был болен и испуган — несчастный, трепещущий старик, умолявший помочь ему. Теперь, правда, уже никто не мог ему помочь. Абсолютно.
Так зачем мне здесь оставаться? Глазеть? Нет, это не та сцена, на которую стоит глазеть.
Был холодный мартовский вечер, но я вспотел, промок насквозь. Когда я переходил Сорок вторую улицу, город уже начал погружаться во тьму, один за другим зажигались яркие огни ресторанов.
Завывая сиреной, пронеслась скорая помощь. Останки соберут и сложат в водонепроницаемый мешок. Меня начало подташнивать, но я совладал со своим желудком и вскоре уже спускался в метро. Здесь поезда мчались с юга на север и с севера на юг. Здесь не было испуганных стариков, чьи трупы мешали тысячам усталых людей добраться до дома. С сердцем, преисполненным скорбью, я принялся за газету, хотя смысл мелькавших у меня перед глазами слов не достигал моего сознания.
За Сто двадцать пятой улицей половина пассажиров вышла из вагона, и оставшиеся смогли сесть. Я тоже сел. Мужчина, стоявший рядом со мной, сел напротив, и, оторвав глаза от газеты, я заметил, что он наблюдает за мной.
Он был худой, с длинными черными волосами, зачесанными назад и смазанными каким-то закрепляющим составом. Узкое длинное лицо и черные точки вместо глаз. Насколько я помню, на нем была сорочка в полоску, воротничок которой крепился к галстуку жемчужными зажимами. Он наблюдал за мной, не таясь, скорее даже демонстративно.
Он следил за мной внимательно и деловито, и, когда на Сто шестьдесят восьмой улице я поднялся и вышел из вагона, он тоже встал и пошел рядом со мной.
— Ключ, — сказал он.
Я испугался сильнее, чем следовало, даже если учесть, что большинство людей становятся крайне возбудимыми, когда на окружающих их привычных стенах появляются трещины. В этот день стены вокруг меня трещали во второй раз. И хотя мы живем в мире, где насилие демонстрируется часто и откровенно — в газетах, на телевидении, в кино, в книгах и журналах, сами мы крайне редко прибегаем к нему.