— Теперь мне легко остаться здесь и не возвращаться в Англию, — сказал он, неудачно выбрав минуту, когда ей, видимо, не хотелось этого слышать, а оркестр, как нарочно, загремел в свои жестянки, словно стараясь заглушить его слова. Мими, подкрашенная, казавшаяся совсем юной в этот вечер, отодвинула от себя сумочку, затем потихоньку снова придвинула ее ближе, глядя прямо перед собой; сумочка упала ей на колени.
— Это будет очень трудно сделать. Ты только говоришь об этом так легко. И ты знаешь, что я сама этого не хочу.
— Не старайся меня поймать, — сказал он, опрокидывая в рот рюмку виски. — Я что думаю, то и говорю.
Выражение лица у нее было совершенно пустое и печальное («А может, просто усталое?» — подумал он), и все же ему показалось, что где-то в глубине ее глаз промелькнула улыбка. «Я пьянею», — сказал он себе, улыбаясь так нежно, что Мими погладила его руку.
Она сказала:
— Может, ты боишься возвращаться в Англию?
Оркестр после перерыва разразился новой серией фокстротов, таких расслабляющих — хоть они всем и нравились — в этот душный и влажный вечер.
— Неправда! — воскликнул он с такой убежденностью, что, вспоминая об этом потом, даже сам задумывался, а не было ли тут доли правды. Мими опустила глаза. — Уж если я в двадцать лет не знаю, чего хочу, то когда же? — сказал он.
Он подозвал официанта и попросил еще два виски, но Мими потребовала апельсинового соку. Она пила только слабые напитки, когда разговор их становился «серьезным», он же, напротив, пил только виски, и, по мере того как серьезность его исчезала и другие желания загорались в нем, Мими все больше и больше впадала в свой обычный грустный фатализм, а это неизбежно вызывало взаимное непонимание. И в то же время он подозревал, что никакое обычное земное решение, вроде того, к какому они старались прийти сейчас, не имело бы существенного значения в ее жизни, так как она жила в мире, где только те решения обретают силу и значение, которые приходят сами по себе, — сколько ты ни сжигай себе нутро этим рисовым виски и сколько ни сиди над охлажденным апельсиновым соком. И он чувствовал это и знал заранее все выводы, к которым это должно было привести, и все же здесь, в битком набитом танцзале, когда он сидел напротив нее и голова у него пухла от грохота джазовых мелодий, искалеченных здешним оркестром, ему уже начинало казаться, что он готов прожить всю жизнь под сказочным солнцем Малайи.
— Всех наших, кто демобилизуется, вызывали к офицеру и спрашивали, не хотим ли мы остаться в авиации еще на два года. Так что я всегда могу согласиться.
— Нет, не можешь, — сказала она. — Ты не из таких! Ты для этого не годишься, ведь я немножко узнала тебя за это время.
— Может, и так. Офицер спросил, есть ли у него какие-нибудь жалобы теперь, когда ему уезжать через месяц. «Нет, сэр», — ответил он. Какой идиот скажет ему да? «Что ж, — заученно продолжал офицер то, что говорил всем, — в этот трудный момент нам нужны здесь, в Малайе, все наши обученные солдаты, а офицеры связи говорят, что вы один из лучших радистов. Не хотели бы вы остаться еще на два года?» Вопрос этот не был для него неожиданностью: Бейкер побывал тут до него и вышел оскорбленный и побледневший. Поэтому у Брайна уже был готов ответ — текст, заранее составленный в уме: «Нет, сэр, — пауза, — не хотел бы». И неподвижное лицо офицера, на котором дрогнули усы, похожие на велосипедный руль, как бы зарегистрировало эти слова. «Тогда можете идти, Ситон», — отрезал он.
— Если б я остался, — сказал он Мими, — я, может, сумел бы помочь коммунистам.
Она усмехнулась:
— Им сейчас не особенно нужна помощь.
— Но через несколько месяцев она может понадобиться, как знать?
— В Малайе почти все на их стороне, — сказала она.
— Тогда, надеюсь, они победят. У них даже своя радиостанция есть, правда? Они пытались глушить нашу военную связь своим передатчиком. И мне приказали вчера засечь их станцию, чтобы самолеты нашли ее и разбомбили, но я не особенно точно это сделал. Даже совсем не точно, — улыбнулся он.
— Эта война тебя не касается, — сказала она. — Тебе надо уехать отсюда как можно скорее.
— Ну, как сказать. Меня против воли загнали в авиацию, а теперь хотят заставить воевать против коммунистов. Но я не такой дурак. Я уже кое-что узнал в жизни. Пусть сами воюют.
Она прикоснулась ногой к его ноге. Два китайца за соседним столиком прислушивались к тому, что он говорил. Потом они возобновили свой разговор, а он заказал еще виски.
— Ну так вот, — продолжал он, потратив еще один дневной заработок, — говорю тебе, я могу остаться в Малайе, если захочу.