Еще шагов пятьдесят, и они очутились в джунглях, стали продираться сквозь лианы, бодрые и довольные, что наконец тронулись в путь. Это было чудесно, просто чудесно, «отлично подготовленный марш», как сказал бы командир, но все-таки наступил полдень, а их подняли в пять утра, с тех пор прошло уже семь часов. Много ли останется сил, если целый день только готовиться к выступлению! Эта мысль с самого начала сломила его; им предстояло быстро взобраться на гребень, спуститься с него разными маршрутами, потом снова подняться, уже под другим углом, к вершине, пока кто-нибудь не увидит самолет или его обломки, и красный карандаш отметит их путь сумасшедшими зигзагами, словно по карте ползали раненые мухи.
Они шли гуськом, с довольно большим интервалом, спотыкаясь о поваленные деревья, прорубая дорогу среди ползучих кустарников, через которые нельзя было перешагнуть. Брайн уже выбился из сил. Среди смутных теней гигантских деревьев почти ничего не было видно, и Брайн, то и дело выдирая цеплявшуюся винтовку, шагал, как заводной, вглядываясь то вперед, то налево, то направо в надежде увидеть где-нибудь обломок самолета. Он натер на пятках пузыри, и они все надувались, высасывая из его тела драгоценную влагу, а потом от ходьбы и трения лопались под шерстяным носком, оставляя лоскуты кожи, пока он не оборвал их на привале. Вскоре он понял, что напрасно сделал это: боль только усилилась, но волей-неволей приходилось терпеть.
В два часа дня Оджесон распорядился сделать привал, и они, прислонившись к деревьям, стали торопливо открывать банки с мясными консервами, грызть галеты и шоколад.
— Хотел бы я знать, — обратился Брайн к спутникам, — а нас кто спасать будет?
Покурив минут десять, они двинулись дальше, а еще через десять минут им уже казалось, что они вовсе не отдыхали.
«Если я остановлюсь и лягу, то уж не встану. Даже когда я думаю о тех раненых беднягах, все равно не могу заставить себя идти быстрее. Я хочу только одного — спать. Отчего они не упали в болото или в море? Сами бы уцелели, и нам не пришлось бы тащиться сюда. Но, может, мы скоро их найдем — и живо назад, в лагерь. Боже, а что, если на это и надеяться нечего, если б вот мы летели во время войны, спасаясь от японцев, и деваться было некуда или были бы коммунистами и спасались бы от гвардейского гренадерского полка? Но и тогда все скоро кончилось бы так или иначе». Он стянул с себя ботинки: один пузырь побелел, раздулся, как мешочек с грязной мукой, и болел теперь сильнее, словно воздух натирал его еще больше, чем шерстяной носок. Тяжелый, непригодный для таких поисков самолет с ревом промчался над самой вершиной, потом взмыл кверху и полетел назад уже не так низко.
Они пробирались сквозь кусты, через чащу, и едва на рубашках просыхало одно темное пятно пота, как появлялось другое, словно кто-то оставлял его мокрой кистью, стоило им только зазеваться. Брайну уже казалось, что, если б он почему-либо остановился, ноги его сами продолжили бы все так же мучительно подниматься и опускаться, словно у марионетки, исполняющей пляску святого Витта. К шести часам они оказались, если верить карте, на высоте трех тысяч футов.
— Мы совершили чудо, — сказал Оджесон.
— Нас должны наградить за это «Крестом Виктории», — откликнулся чеширец с усмешкой.
— Может, и наградят.
— Давайте поскорее найдем этих бедняг, и делу конец, — сказал Брайн.
Они стали спускаться, двигаясь по компасу. После восхождения на Гунонг-Барат они чутьем, как муравьи, находили удобную дорогу между упавшими огромными деревьями, в полумраке, на склонах, поросших чертополохом, угадывали уступы, по которым легко пройти, или рытвины — задолго до того, как увидят или нащупают их ногами. Для Брайна запахи джунглей, сырость, трудности пути, напряженное, отчаянное молчание, которое воцарялось всякий раз, как они останавливались отдохнуть, были теперь привычными и родными, это была явная борьба здесь, на земле, связанная с менее явной и ощутимой борьбой в иных джунглях, внутри него самого, — сочетание, благодаря которому, несмотря на невыносимую усталость, этот поход казался необходимым и даже предопределенным судьбой.