— …Сбросили нас с самолета в районе Ирпеня, а мы и потеряли друг друга. Парашюты спрятали, а друг друга не найдем…
Беседа текла неторопливо. Одна из женщин разложила на столе ордена и медали Ольги Степановны.
— Нужно пятнадцать подушечек, — сказала она, — четыре ордена и одиннадцать медалей.
— Их пионеры школы, где Ольга Степановна учительствовала, понесут, — сказал мужчина, и только сейчас Демид понял, что мужчина такой же старый, как и Ольга Степановна.
— Да, было что вспомнить Оле Бровко, — сказал старик, — отчаянной смелости была девушка!
— Тебе тоже есть что вспомнить, — почему-то сердито сказала женщина, раскладывающая на столе ордена.
— Ну, я все-таки гитлеровских генералов не убивал.
— А она? — вдруг прозвучал от дверей девичий голос.
Демид оглянулся — Лариса. Опушенные ресницами глаза — иссиня-черные от волнения.
— Убивала, — не оглянувшись, ответил старик.
В этот момент в комнату вошел высокий, темноволосый молодой человек. Он назвал себя директором школы, в которой когда-то работала Ольга Степановна, высказал сочувствие ее друзьям, сообщил, что гроб с телом покойной будет установлен в Доме учителя на площади Калинина, что гражданская панихида начнется в двенадцать часов, вынос тела в два.
Он был такой энергичный, деловой, голос его звучал так уверенно, будто для него смерть Ольги Степановны и ее похороны были одним из заранее запланированных общественных мероприятий, которые надлежало провести как можно лучше.
— Пойдем, — Лариса взяла Демида за руку и вывела из комнаты.
— Пойдем, — согласился Демид.
— Дай ключи.
Демид покорно протянул девушке ключи. Они вошли в его квартиру, сели в кресла. Пакет Ольги Степановны лежал на тахте.
— Что это за сверток?
— Еще не знаю. Снова в доме горе?
— Нет, дома все спокойно. Тебе плохо, вот я и пришла.
Он почувствовал, как к горлу подкатил ком, не давая вздохнуть, и единственная возможность избавиться от него — или расплакаться, или рассмеяться громко, отчаянно. Он понял, что сейчас разрыдается, что такое с ним никогда не случалось. Страшнее всего было произнести хотя бы слово, оно рвануло бы, как детонатор.
Лариса поднялась с кресла, посмотрела в потемневшие глаза Демида, все поняла и нарочно, желая отвлечь от терзавших его мыслей, сказала:
— А ты, оказывается, слабак. Может, истерику закатишь?
— Нет. Истерики не будет, — овладев собой, сухо бросил он. И вдруг все его горе, бессилие перед случившимся, его минутная слабость обернулись против Ларисы: так молния, набрав силу, ударяет в неповинный громоотвод.
— Зачем ты пришла?
— Чтобы спасти тебя от истерики, — сказала Лариса.
— Плохо ты меня знаешь.
— Нет, я знаю тебя хорошо. Ты много раз выручал меня…
— А сейчас выручи меня ты, — спокойно сказал Демид.
— Каким образом?
— Уйди отсюда! — не выдержал спокойного тона, сорвался на крик Демид.
— Хорошо, хорошо! Только успокойся, пожалуйста. — Лариса заторопилась, в глазах плескалась боль. — Ты молодец, держишься лучше, чем я ожидала. Держись! И помни, я все время рядом.
Девушка шагнула к двери, и он сделал над собой усилие, чтобы не закричать: «Подожди, не уходи, мне страшно оставаться одному».
Но Лариса ушла, дверь захлопнулась, и Демид тяжело опустился в кресло.
Глава восемнадцатая
Неожиданное горе обрушилось на него. Не стало верного друга, хорошего, доброго человека, преданного тебе до самого последнего часа. Нет Ольги Степановны, ушла навсегда, и ничем тут не поможешь. Человек рождается и умирает, и не только человек — все живое… Но мысль эта не принесла облегчения: горе оставалось горем, потеря — потерей.
Вот так, выходит, остался он на свете один-одинешенек… Взглянул на тахту, на пакет, переданный старой учительницей. Нельзя сейчас читать ее последнее письмо.
В дверь постучали: управдом просила помочь перенести гроб с телом Ольги Степановны в машину.
И снова Демид один в своей комнате, а вокруг тягостная тишина. Хотя бы раз еще услышать знакомый, родной голос. Он взял пакет, карманным ножом взрезал его. На тахту упали письма и деньги — большие желтоватые купюры по сто рублей. Кровь прилила к лицу: будто Ольга Степановна с того света протягивала ему руку помощи.
«Мой дорогой Демид, — читал он исписанный крупными буквами лист бумаги, — я давно хотела помочь тебе рассчитаться с Колобком, но боялась обидеть тебя, ты бы наверняка не взял этих денег. Теперь уже не боюсь. Рассчитайся с ним и раз навсегда плюнь на все краны и унитазы, которые тебе приходилось ремонтировать. Вспомни, что на свете есть театры и кино, стадионы и друзья, книги и хорошие девушки, среди которых наверняка есть и твоя невеста. В жизни ты дал мне большое утешение, ты был моим сыном, а может, больше, чем сыном, — другом. Я никогда не умела экономить деньги, поэтому скопила их не много, но тебе, наверное, хватит. И не плачь, прощаясь со мною, мы с тобой провели вместе столько чудесных часов: и в театре, и в кино, и на улицах… В жизни я желаю тебе только одного, найди себе девушку, хоть немного похожую характером на тебя. Это, конечно, сложно, но найди. Это письмо я пишу в прекрасный солнечный день, чувствую себя великолепно и совсем не собираюсь умирать, а все-таки почему-то пишу. Прощай, мой верный киноспутник, моя душевная опора, мой верный друг. Счастья тебе!..»