Глава XVIII
Вечером российское посольство устраивало раут в честь христианской знати, ожидая приезда не менее трёхсот гостей.
Просторный вестибюль и парадная лестница были роскошно убраны; зал торжественных собраний, уставленный столами с восхитительной свежей икрой в серебряных бочонках — красной, паюсной, зернистой; горы бутербродов с сёмгой, стерлядью и провесной белорыбицей, не говоря о балыках, ветчине и колбасах, закупленных в Одессе и Керчи; отменные вина с прекрасным вкусом и тончайшим ароматом, и снова горы, но теперь уже не бутербродов с сёмгой, бужениной и копчёным палтусом, а целых два Эльбруса пышных, аппетитно зарумяненных, горячих — с пылу с жару! — пирожков с разнообразной начинкой; хрустальные фужеры для шампанских вин, бокалы с сельтерской водой и оранжадом, и фрукты, фрукты, фрукты, от которых разбегаются глаза, как разбегаются они от массы лиц, мужских и женских, юных, нежных и не очень. Всё это изобилие еды и горячительных напитков, равно как и обстановка, и начищенный воском паркет, и ослепительно сияющая люстра, отражающаяся в нём, и галантные швейцары, и прислуга, и блистательно составленный оркестр, привезённый специально из Одессы, и парадные лодки с гребцами, и посольский паровой катер-стационер, всё это было в полном распоряжении и пользовании дорогих гостей извечно хлебосольной и неизбывно радушной русской дипломатической миссии.
Ни посол, ни его помощники, своих мест в застолье не имели. По старинному русскому обычаю, они гостеприимно обходили приглашённых, раскланивались, улыбались, справлялись о здоровье, рассыпали комплименты, рассказывали анекдоты, шушукались (не без того), стоя в сторонке с нужными людьми, сердечно пожимали руки, выслушивали сплетни, припадали к дамским ручкам, безобидно флиртовали, дабы соблюсти благопристойность и не навлечь на себя чью-либо злобу. Они следили за новыми лицами, ничуть не сомневаясь в том, что где-то эти рожи они уже видели, приносили уверения в своём глубоком уважении, обещали помогать и делать всё возможное для укрепления взаимной дружбы, восхищались чужими заслугами, сочувствовали бедственному положению, с радостью хватаясь за любой предлог, чтобы уклониться от беседы «со слезой», безошибочно определяли тех, чьи сердца пылали честолюбием, а более того — страстью к наживе, вручали им свои визитки, обговаривали встречи (зачастую тайные), с величайшей признательностью принимали благодарность (иногда в виде пустяшного презента), и вновь рассыпались в любезностях, проявляя выучку и ловкость великосветских щёголей.
Ещё с давних дней своего пребывания в Хиве и Бухаре Игнатьев прекрасно усвоил, что на Востоке, будь то Азия или Китай, внешней стороне любого действа и церемониала придаётся неимоверно большое значение, и умел произвести незабываемое впечатление. Тем более, если он вознамерился стать в Турции вторым человеком после падишаха, всесильным российским вельможей. Уже кое-кто из турецких министров именовал его не иначе, как Игнат-пашой, благо, что личные секретари высокопоставленных чиновников набирались из глухонемых, дабы те не имели возможности разглашать их секреты. Да и как им ещё называть посланника России, если владыка мусульман, солнцеликий Абдул-Азис, и тот не раз признавался великому везиру, что ни от кого не получал лучшего совета, чем от русского посла. И это не могло не радовать. Николай Павлович оказался вполне подготовленным к тому, чтобы говорить с султаном на любую тему, раскрывая её в узком, сугубо турецком аспекте. В то же время он способен был анализировать происходящие в Турции процессы с той бесподобной прозорливостью, которая проливала свет на будущность, как самой Порты, так и подвластных ей в течение пяти столетий арабских, балканских и кавказских народов, вплоть до сопредельных.
— Через сто лет, — говорил он султану, — арабский мир будет в самом центре политических событий.
-Жаль, что мы не доживём до этих лет, — с усмешкой отвечал Абдул-Азис, поражаясь неизъяснимой по своей глубине интуиции русского посла и неизменно восторгаясь тем, что у него было в достатке смелости отвечать на острые вопросы, жить и поступать так, как он считал нужным, исходя из чувства долга, и любви к ближним. Но больше всего Абдул-Азиса изумляла его способность говорить без тени раздражения, когда, казалось бы, надо кричать, сверкать глазами и скандалить. Игнатьев обладал очень приятным, завораживающего тембра, голосом, которому, возможно, в сочетании с редким умом и потрясающей благожелательностью, он и был обязан своим редким личным обаянием.