— И даже восемнадцать при хорошей-то погоде летом, — прильнула щекой к его плечу Екатерина Леонидовна, всем своим видом выражая упоительное счастье ничем не омрачённого супружества.
— Неужели это непреодолимое даже для Вашей родительской любви препятствие? — с лёгкой укоризной в голосе спросил Николай Павлович и, не дождавшись ответа, умолк. Отец не доверял морской стихии.
Провожая сына в Стамбул, Павел Николаевич просил писать как можно чаще, а мать, всплакнув, перекрестила.
— Мои вы ненаглядные, храни вас всех Господь!
Добравшись до Одессы, Игнатьев не стал дожидаться комфортабельного парохода и на старенькой «Тамани», чей корпус был изъеден ржавчиной, двадцать второго августа добрался до Константинополя. В море их жестоко потрепало: штормило-мотало два дня, но в Босфор судно вошло при тихом ветре. Небо прояснилось, воды пролива вновь приобрели глубокий изумрудный цвет. Выглянувшее солнце сразу же придало всем, кто оказался в этот миг на набережной курортного местечка Буюк-Дере, где находилась летняя резиденция российского посольства, радостно-праздничный вид.
Константинополь со стороны Босфора открылся во всей своей красе, увенчанный гигантским куполом Святой Софии, находящейся под неусыпной стражей четырёх суровых минаретов.
Лодка «забежка» подплыла к «Тамани», моряки завели якорь в нужное место и в тот миг, когда загрохотала цепь, и пароход окончательно встал напротив летней резиденции российского посла, со стороны портовой крепости — один за другим — раздались пушечные выстрелы числом семнадцать, согласно принятому этикету.
Русский военный корвет, стоявший на стамбульском рейде, так же отсалютовал новому послу России.
Ступив на берег, на деревянную пристань напротив ворот посольской дачи и поочерёдно пожимая руки своим константинопольским сотрудникам, Игнатьев хорошо осознавал, что все они сейчас гадали об одном: уживутся они с ним, освоятся ли под его началом, или начнут разбегаться по более уютным, комфортабельным углам?
Каждый из них помнил, что новая метла по-новому метёт и что перемена начальства уже перемена судьбы.
Высокий, статный, крепкого телосложения, с оживлённым выражением лица и тёмно-карими глазами, в которых всякий мог увидеть добрый нрав и редкий ум, Николай Павлович чувствовал себя просто переполненным любовью; будь обстановка менее официальной, не столь торжественно-помпезной, он каждого бы заключил в объятия и дружески расцеловал. Во-первых, многих он когда-то лично принимал на службу, приводил к дипломатической присяге, воспринимал как близких, по-семейному родных людей, а во-вторых, он привык поступать так, как диктовало ему сердце, сокровенные уголки которого были до краёв заполнены сейчас весёлостью и благодушием. Поэтому, охотно пожимая руки своим дипломатам и вежливо раскланиваясь с их миловидными жёнами, он надеялся на сердечное взаимопонимание всех членов миссии, которых он всемерно уважал за их нелёгкий «закордонный» труд. Это уважение читались на его лице даже при самом беглом взгляде.
Николай Павлович уже бывал в Константинополе: последний раз в июле шестьдесят первого года, когда от имени правительства поздравлял Абдул-Азиза с восшествием на престол, поэтому не стал тратить время на разглядывание окрестностей, а сразу же попросил Николая Дмитриевича Макеева, первого драгомана посольства, набросать психологический портрет Абдул-Азиза.
— Хотя бы в основных чертах.
Николай Дмитриевич сказал, что султану нравится не резкое, а мягкое произношение: Азис.
— И каков он? По воспитанию, по склонностям, по своим взглядам?
— В чём-то он похож на умершего брата Абдул-Меджида I, но в очень малой степени. Скорее, он его антипод. Судите сами. Воспитывался евнухами и учителями ислама — туркменами из Бухары и Самарканда.
— Это уже многое значит, — заметил Игнатьев.
— Конечно, — согласно кивнул драгоман. — Особенно, если учесть, что при дворе османов всегда толклись бухарские евреи, нарочно принимавшие ислам.
— В Испании они католики, в Англии протестанты, а в России православные.
Николай Дмитриевич кивнул и вновь заговорил.
— Образование Абдул-Азис получил восточное.
— В смысле, арабское? — желая уточнения, спросил Николай Павлович и предложил драгоману сельтерской воды. Тот с благодарностью выпил, промокнул губы платком и зажал его в руке.
— Ни арабское, ни персидское, а туркмено-монгольское, как все древние ханы.
— Чингизиды?
— Они самые, завоеватели, — с ноткой иронии в голосе уточнил Макеев. — Главным в его воспитании были джигитовка и гимнастика. Насколько мне известно, его по сей день окружают горские джигиты и пехлеваны — силачи. В отрочестве он любил возиться с дикими зверями в дворцовом зверинце, обожал птиц, которых у него было великое множество, со всех концов света. Предметом его забот являлся бой петухов, гусей и других птиц. Часто для потехи он отсекал дамасской саблей ноги у дерущихся кочетов и хохотал до колик в животе, глядя на их кувыркание.
— Задатки настоящего тирана, — заключил Игнатьев и недовольно повёл головой. — Свирепый тип.
— От него можно ждать чего угодно, — предупредил драгоман. — Любой фортель может выкинуть. Это у него наследственное, от отца. Тот в ярости был просто страшен. Ударом кулака сбивал с ног виноватого, вспрыгивал на него и топтал до посинения. Ещё и шпорами терзал, пытаясь ослепить. Султан Абдул-Азис в него, он деспот по натуре.
К концу беседы Игнатьев уяснил для себя основной принцип правления османов: «Я так хочу и так должно быть».