Однако виноватой она не выглядела. Наоборот, казалась весьма довольной собой. Она и не собиралась ложиться, а присела у кровати в своем ярко-синем халате, который подарила ей на Рождество жена дяди Кена. Свонни не могла припомнить, чтобы мать надевала его — настолько он ей не нравился. Глаза Асты походили на пуговицы, обтянутые таким же синим материалом.
— Тебе нужно об этом знать, — сказала она. — Ты не моя дочь. То есть не я родила тебя. Я тебя удочерила, когда тебе было несколько дней.
Смысл сказанного не сразу дошел до Свонни. Так бывает всегда при потрясении. Видимо, поэтому она довольно спокойно спросила:
— Как те люди, о которых ты рассказывала? Та супружеская пара, что ездила в приют в Оденсе? Так это были вы с папой?
— Да, — ответила Аста без колебания.
Даже тогда Свонни сообразила, что этого не могло быть. Не сходится по времени. Аста жила в Лондоне, когда родилась Свонни. Она действительно родилась в Лондоне, так записано в свидетельстве о рождении. А отец в это время находился где-то в Дании. Но ей отчаянно хотелось поверить словам Асты. Тогда хоть Расмуса Вестербю она могла бы считать родным отцом, пусть он никогда и не любил ее.
— Почему ты ничего не рассказала, когда я была маленькой?
Аста пожала плечами:
— Ты была моей дочкой. Я всегда любила тебя как родную. Я забыла, что ты от кого-то другого.
— Far — мой отец?
— У моего мужа достоинств было немного, lille Свонни. Но он никогда бы не изменил жене. Он был не настолько испорчен. Удивительно, что ты так подумала.
Тут Свонни закричала. И прикрыла рот ладонью:
— Удивительно? Удивительно? Ты говоришь такие вещи и удивляешься моим словам?
Аста оставалась абсолютно спокойной и хладнокровной:
— Конечно, я удивляюсь, что ты так разговариваешь с матерью.
— Ты не моя мать. Ты сама только что сказала. Это правда?
Снова тот же странный взгляд, равнодушная улыбка, полупризнание в озорстве. Любой узнал бы Асту по этому описанию.
— Я что, преступница, Свонни? А ты полицейский?
И Свонни, словно маленький ребенок произнесла:
— Он не сделал мне кукольный домик.
— Ты просто большой ребенок. Ладно, подойди и поцелуй меня.
И подставила щеку. Свонни говорила, что в тот момент ей захотелось встряхнуть эту маленькую старушку, схватить за горло и выдавить из нее правду. Но она лишь смиренно поцеловала мать и выбежала в слезах.
Торбен нашел ее в спальне. Свонни все еще рыдала, и он нежно обнял жену. Тогда он решил, что ее слезы вызваны признанием Асты насчет скорой смерти.
Но Аста не умирала. Она прожила еще одиннадцать лет.
7
О тех одиннадцати годах рассказала Свонни, когда мы сблизились с ней после смерти моей мамы. Конечно же, рассказала не все, на такое никто не решится. Но то, что посчитала нужным, открыла.
После размолвки с Астой за кофе и ссоры в ее спальне прошло немало времени, прежде чем Свонни доверилась Торбену. Моя мама была ее поверенной, но ей запретили до поры до времени обсуждать эту ситуацию с Астой. Почему же Свонни держала Торбена в неведении? Все говорили, что их союз оказался удачным, они были неразлучны и преданы друг другу. История его долгого и пылкого ухаживания хорошо известна. Когда находишься в их обществе, можно заметить, как он украдкой поглядывает на нее, а она незаметно отвечает ему полуулыбкой. Дома они разговаривали по-датски, это был их личный язык. Но тем не менее признания Асты долгое время оставались для него тайной.
Моя мама часто видела сестру расстроенной, с темными кругами под глазами от бессонницы. Врач даже выписал ей транквилизаторы. Замечал ли Торбен эти перемены? Или она лгала ему, объясняя свое состояние другими причинами?
После смерти Торбена и Асты Свонни призналась, что ее охватывал ужас при мысли, что может подумать о ней Торбен. Его семья принадлежала к высшему обществу, возможно он был потомком аристократов. Но бояться, что после тридцати лет супружеской жизни муж станет презирать ее за более низкое происхождение? Хуже всего было то, что Свонни не знала, кто она. Хотя и заставила Асту прямо заявить, что она не ее родная дочь и не дочь Расмуса. Аста ведь сама сказала, что на месте жены она бы отправила ребенка обратно в приют.
Известие, что жена получила анонимное письмо, поразило Торбена. Казалось, его больше разозлил сам факт существования письма, чем содержание, так как, понятное дело, прочитать анонимку ему не пришлось.
— Мама сожгла его.
— Хочешь сказать, она все придумала?
— Нет, письмо распечатала я, оно было адресовано мне, но мама прочитала и сожгла.
Торбен счел все это абсурдом. Не то чтобы просто отмахнулся, он не такой человек. Внимательно выслушал Свонни и понял, как это ее расстраивает. Обдумав услышанное, он объявил, что, по его мнению, Аста сама все выдумала.
— Кроме письма, Торбен.
— О да, это удивительное письмо!
Он холодно посмотрел на нее, печально улыбнулся и приподнял брови. Свонни поняла тогда, о чем он подумал, но никогда бы не сказал — кто на самом деле прислал письмо. Он все оценил разумно. Аста постарела и одряхлела. Теперь, особенно в последние годы, она ощущала, как однообразно и уныло прошла ее жизнь. И ей захотелось внести что-нибудь яркое, чтобы годы не казались прожитыми зря. Тем более что не осталось никого, кто смог бы доказать обратное.
Дальше Торбен предположил, что Аста хотела сказать, будто Свонни — ее ребенок, но не от Расмуса, а от любовника. Удивительно, но его слова на некоторое время успокоили Свонни. Она даже говорила маме, что ей следовало все рассказать Торбену раньше.
Однако Аста никогда не утверждала, что Свонни — ребенок от любовника. Торбен не учел, что она принадлежала к поколению, где замужней женщине иметь любовника было не только неэтично, но считалось почти преступлением. В дневниках откровенно записано, что Аста думала о женщинах, которые «грешили» таким образом, и о женской чести вообще. Во всяком случае, она ухитрилась оставить вопрос о происхождении Свонни в прошлом и предать его забвению. И не скрывая раздражения, дала понять Свонни, что не намерена возвращаться к этому вопросу.
— Давай забудем это, lille Свонни, — отвечала она на попытки дочери возобновить разговор. Или раздраженно бросала: — Какой вздор ты несешь!
После ночного признания она раз и навсегда закрыла тему. Какой смысл копаться в том, что произошло шестьдесят лет назад?
— Я люблю тебя, у тебя была хорошая жизнь и сейчас прекрасный муж, — Аста не удержалась и добавила, что это гораздо больше, чем имела она сама. — Ты в достатке, у тебя все есть — так в чем дело? Зачем ты продолжаешь заниматься ерундой?
— Я вправе знать, кто я такая, мама.
— Но я же говорила. Мы с отцом удочерили тебя. Нам хотелось девочку, а до Марии рождались только мальчики. Мы взяли тебя из приюта — этого довольно? Я не понимаю, что с тобой, lille Свонни. Это мне надо жаловаться, это я потеряла детей одного за другим — но разве я плачу? Никогда! Я поступаю лучше — все оставляю позади.
Вы должны понять, что теперь Свонни чувствовала себя одинокой. Она говорила, что ощущала себя отщепенцем во многих смыслах. Мама, при всей ее показной любви, больше не мама. Сестра и брат — просто люди, с которыми она выросла. И приблизительно год ее сильно угнетала мысль, что она, возможно, и не датчанка. Пока национальность не вызывала сомнения, она не задумывалась, насколько ей важно быть датчанкой. Произошла странная вещь — датский язык, ее родной язык, стал языком, на который она не имеет права, и, разговаривая на нем, она чувствовала себя самозванкой. Получалось, что у нее нет родного языка, так как она не знает своей национальности. К тому же все это нелепо в ее годы. Хотя такие известия всегда неприятны, они более уместны в детстве или юношестве.
Но хуже всего, что ее муж, защита и опора, не поддержал ее, а просто отказался принимать всерьез. Он не раздражался, но относился скептически. Не раз повторял, что не понимает, как умная, здравомыслящая женщина поверила в чепуху, которую престарелая мать соизволила поведать. Он же не сомневается в ее происхождении и находит прямое сходство жены с ее предками, запечатленными на старинных семейных фотографиях Mormor.