— Хочу в Москву. Алексей Петрович Харламов советует экзаменоваться в студию Художественного или Камерного театра — я хотела бы в Камерный. Художественной почти такой же бытовой, как Малый, — это не по мне. А вы как думаете?
— Камерный — самый интеллектуальный из наших театров. И там играет Алиса Георгиевна Коонен, есть у кого поучиться. Но я люблю Малый. Все-таки на него работал величайший из наших драматургов — Островский. Его поздние пьесы на общечеловеческие темы гениальны. Вы хотите поехать в Москву в этом году?
— Нет, сейчас уже поздно — поеду на следующий. Алексей Петрович даст мне характеристику. Но я не уверена, что она подействует.
— Конечно, подействует! Харламов — из старой гвардии провинциальных гастролеров, в столице его хорошо знают. Гастролировал даже такой великий актер, как Павел Орленев. Он приезжал к нам в Одессу, я видел его в ролях Освальда в «Привидениях» Ибсена и царя Федора в трагедии Толстого. Это было потрясающе!
— Я Орленева не видела, только слышала о нем, — сказала Нора с сожалением.
Мы прошли ее дом, углубились в парк, вернулись. Уже темнело, вечер был холодный, небо — в тучах. Я осторожно спросил:
— Как Вова отнесся к вашему дебюту, Нора? Он был на спектакле?
— Был. А потом сказал, что остается при своем: театр не та профессия, которую он хотел бы для своей жены. Я приказала ему уйти и не появляться, пока не переменит мнения. Он пока не вернулся. Правда, он опять ушел в море.
— Вы уверены, что он вернется?
— Уверена. Он же знает, что я его люблю.
— Любовь — это хорошо. Но для нее нужно непрерывное общение. Вы собираетесь уезжать, он — моряк… Как физически совместить Москву и Черное море?
Нора тяжело вздохнула.
— Каждый день об этом думаю. И ничего не могу придумать. Наверное, Вове надо переехать в Москву. Он переедет, он меня любит.
Мы шли по самой длинной и пустынной улице города — Балковской. Неожиданно на нее свернула лихо мчавшаяся телега. Нора вскрикнула и отпрянула. Пьяный возница захохотал, но на всякий случай стегнул лошадь: хотел поскорей скрыться с места, где чуть не задавил человека. Я успел схватить Нору, прежде чем она упала. И — задохнулся, потерял голос. Не от испуга (я крепко держал ее) — оттого, что она оказалась в моих руках.
Я внезапно сделал открытие.
Я, конечно, тысячи раз читал, что чувствуют мальчики, впервые обнявшие любимую женщину. Столько уже было сказано о трепете, охватившем обоих, когда их тела соприкоснулись! Это стандартно до пошлости — такое позволительно чувствовать, но говорить и писать об этом не стоит.
Но сейчас я пишу именно об этом — о смятении. Говоря о том, что я ощутил, я повторяю абсолютный штамп — но в моем чувстве не было шаблона! Я уже не был юнцом, млеющим от прикосновения к женщине (я давно не впадал в смущение даже при самых тесных соприкосновениях). В любви, в любой близости для меня не было открытия — только приятное повторение хорошо изведанного. Фира слишком часто и слишком надолго оставляла меня одного, чтобы я смог устоять против искушений. Меньше всего я был похож на шиллеровского рыцаря Тогенбурга, всю жизнь одиноко тосковавшего под окном недосягаемой возлюбленной. И вот я, опытный мужчина, потерялся как мальчишка. Я задыхался, сжимая Нору, я не мог разжать рук. Она резко высвободилась, испуганно посмотрела на меня.
— Что с вами? Вы так побледнели!
Я все еще не мог говорить — судорога не отпускала. Я притянул ее к себе, стал целовать. Она попыталась слабо оттолкнуть меня — потом обняла и начала отвечать на поцелуи. Она тоже перестала что-либо понимать: мы стояли на открытом месте — и нас мог видеть любой, кто появился на улице.
Спустя минуту я все же оглянулся — Балковская была пуста. Нора положила голову мне на грудь. Где-то опять загремела телега.
Мы наконец перешли улицу и постояли под куполом старого каштана. Голос ко мне еще не вернулся. Нора сказала:
— Мы себя плохо ведем. Как вы посмотрите в глаза своей жене? Что я скажу Вове, когда он вернется из рейса?
— Как-нибудь обойдется, — пробормотал я. Мы пошли к Нориному дому.
— Надо прощаться, — грустно сказала она.
— Надо прощаться, — тупо повторил я.
Она снова положила голову мне на грудь. Я снова стал задыхаться.
— Я не хочу, чтобы вы уходили, — сказала Нора.
— Я не хочу уходить, — ответил я.
— Надо, — сказала она со вздохом. — Уже темно, мама будет тревожиться, что я задержалась.
Мы помолчали, прижимаясь друг к другу.
— Вам не хочется еще раз меня поцеловать? — тихо спросила Нора.