— Разве в театре нет буфета?
— Там была очередь — человек пять. А ты ходил по улице… Пойдем в кафе на Никитском, это рядом. У тебя есть деньги?
— В командировку без денег не ездят.
— У меня теперь тоже есть! Хочу тебя угостить — ты ведь в Москве гость, а я нормальная прописанная москвичка.
— Нора, еще ни одна женщина!..
— Знаю, знаю! — засмеялась она. — Не буду оскорблять твое мужское самолюбие.
Было уже совсем темно, когда мы вышли из кафе.
— Теперь к трамваю? — спросил я.
— Тебе хочется скорей от меня отделаться? — лукаво спросила она. — Ты ведь уезжаешь только утром.
— Тогда пешком. Указывай дорогу: я Москву плохо знаю, а ты уже нормальная прописанная москвичка.
Сначала мы шли по бульвару, потом свернули на Чеховскую, вышли на Каляевскую, миновали Бутырку, завернули на Савеловский вокзал и выпили там зельтерской воды (в Москве она уже именовалась газированной) — и зашагали дальше.
Мы не торопились. Апрельский вечер был по-майски теплым. Когда попадалась скамейка, мы присаживались и целовались. Час проходил за часом, город замирал: трамваи появлялись все реже и вскоре совсем пропали, автобусов тоже не стало, кое-где на улицах начали гаснуть фонари.
Когда мы добрались до общежития, город уже мертво спал.
— Вот я и дома, — грустно сказала Нора.
— У дома, — поправил я. — Только «у», а не «в». Используем это блаженное отличие!
Мы сели под старое дерево — и все никак не могли наговориться. Уже светало, когда мы оторвались друг от Друга.
— До новой встречи! — прошептала Нора, обнимая меня.
— До скорой встречи! — поправил я. — Через неделю я снова буду в Москве. Нам еще много предстоит разговаривать и обниматься. И — целоваться, целоваться!
Она еще раз обняла меня — и проскользнула в дверь. Это была наша последняя встреча. Больше я ее не видел, не обнимал и не целовал. Только один раз я услышал ее голос. Ей позвонил с Лубянки мой следователь — он нарочно отставил трубку от уха, чтобы я мог все разобрать.
Часа через два я уже сидел в поезде.
Изюм был небольшим городком, красиво раскинувшимся на берегу исторической речушки Северский Донец (иногда ее неправильно называют Северным Донцом). Я разыскал гостиницу (она, впрочем, была единственной), обошел пешком почти весь Изюм, посидел на бережку и направился на завод № 7 (или № 9) — так тогда называлось это оптико-механическое предприятие.
И тут произошла первая из двух моих изюмских неожиданностей.
В Ленинграде меня предупредили, что этот украинский завод — из числа самых засекреченных. В нем около десяти цехов, и в каждый выписывается отдельный пропуск. Ходить можно только в сопровождении охранника — все остальное воспрещается. Первые впечатления оправдывали эти грозные предупреждения. В канцелярии меня встретили приветливо, быстро выписали пропуск в нужный цех, однако на вахте пришлось ждать около часа: отсутствовал единственный вооруженный разводящий. Он явился с винтовкой на плечах — низкорослый, веселый паренек, говорящий на южном суржике: русские слова забавно переплетались с украинскими, и те и другие звучали по-степному певуче, но очень невнятно.
— Пошли! — приказал он, поправил винтовку, и повел меня в строгом соответствии с уставом: я — впереди, он — в шаге сбоку и на полшага позади.
Цех находился в конце завода. Его начальник, немолодой мужчина, принял мое командировочное удостоверение, прочитал пропуск и написал на нем, в какой час и какую минуту я появился.
— Когда прийти за товарищем? — спросил разводящий.
— Я отметил на пропуске: ровно через три часа, — ответил начальник цеха.
Паренек ушел, а мы стали штудировать новые требования «Пирометра» к качеству поставляемого стекла. Через полчаса все было рассмотрено и обговорено.
— Жутко сколько свободного времени осталось, — огорченно сказал начальник цеха. — Вы могли бы уже уйти, но без разводящего вас не выпустят, а он раньше своего времени не явится. Пойдемте, я покажу вам производство. Пока вчерне, завтра будете сами проверять, как варим ваше стекло.
Он показал мне плавильные печи, стан, где прокатывалось в листы уже сваренное стекло — внушительные комья пылающей жаром мягкой массы. На осмотр, вопросы и ответы ушел еще час.
— Что же мне теперь делать? — спросил я.
— Походите по цехам, — посоветовал он. — Вы увидите много интересного.
— А это не… — я постарался быть максимально выразительным.
— Ну, кто вас будет задерживать? — Он махнул рукой. — Но к назначенному часу обязательно придите ко мне — разводящий будет вас ждать.
Часа полтора я шлялся по заводу, заходя то в один, то в другой цех. Обстановка разнообразием не отличалась — и я задержался только в помещении, где варили «золотой рубин». Я уже знал, что красное это стекло содержит до двух процентов чистого золота — правда, в особой, коллоидной, форме. Но и здесь никто не поинтересовался, почему в сверхзасекреченном месте появился посторонний человек: раз ходит — значит, надо.
Мне скоро надоело блуждание по заводу, и я вернулся в крохотную конторку того цеха, где должно было вариться стекло для оптических светофильтров. Начальник был на печах, в комнате сидела только его секретарша — девчушка лет восемнадцати, не особо миловидная, зато веселая и словоохотливая. Мы с ней мило поболтали.
Потом я встревожился: назначенный час прошел, а стрелка все не было. Я хотел было в одиночку пойти на вахту, но секретарша не дала.
— Что вы! У нас очень строго! Вы должны ждать разводящего только там, где он вас оставил.
Разводящий явился, опоздав всего на час. Мы снова пошли по заводу: я — впереди и сбоку, он — позади. Он отлично нес свою сторожевую службу: на всякий случай крепко придерживал висевшую на плече винтовку и подозрительно наблюдал, не приглядываюсь ли я к запрещенным мне цехам. Я ухмылялся: я уже постиг всю строгость режима на секретном заводе.
Впоследствии я узнал, что подобная строгая режимная секретность довольно обычна и для других военных объектов. Ровно через тридцать лет мне пришлось посещать многие особо закрытые учреждения, и я убедился, что нравы охраны, несмотря на тысячи всяческих ужесточений, в основе своей меняются мало.
В атомном институте И.В. Курчатова мне не только выписывали отдельный пропуск в каждую лабораторию, но и сопровождали туда — правда, не стрелки, а сам заместитель начальника охранной службы Владимир Семенович Обычайко, полковник в штатском. Он сдавал меня «на руки», уславливался о времени возвращения и удалялся.
А я, если освобождался раньше, свободно гулял по прекрасному институтскому парку или заходил в другие лаборатории — у меня везде были знакомые.
Только раз этот «строгосвободный режим» дал трещину. Проводив меня к академику Кикоину, Обычайко не удалился, но сиднем просидел в приемной все три часа, пока мы с Исааком Константиновичем разговаривали. По-видимому, режимному полковнику был заказан вход в лабораторию. Но это исключение лишь подтверждало правило.
— Как жаль, что я не шпион, — говорил я тогда своим московским друзьям. — Столько разузнал бы интересного! А может, и бесценного.
Вторая изюмская неожиданность поджидала меня в гостинице. Я пошел в ресторан пообедать. В меню были шницель отбивной, гуляш с картошкой и рыба. Я попросил гуляш — блюдо было из тех, какие трудно испортить.
— Возьмите лучше шницель: сегодня день Марфы Тимофеевны, она его сама готовит, — посоветовала официантка (в Изюме их называли подавальницами).
— А что мне в вашей Марфе Тимофеевне? Было бы мясо свежим да хорошо отбитым — а кто его отбивал, мне все равно.
— А вы раньше попробуйте шницель Марфы Тимофеевны, а потом говорите, все ли вам равно, — улыбнулась подавальница.
Вспоминая теперь тот изюмский обед, я сомневаюсь, правильно ли я назвал ту незнакомую мне повариху — многие имена уже выпадают из памяти. Но блюдо, поданное мне, запомнил твердо и навсегда. На большой тарелке широкой лепешкой лежал шницель, его венчали зелень, крохотные соленые огурчики и листки обжаренной с двух сторон картошки. Он резался легче, чем хлеб, и в каждом его кусочке чувствовался свежий лимон.