Через какое-то время в комнату вошла Чайома. Арман привык видеть её, находясь в другом облике, поэтому совершенно не знал, как себя вести; сама Чайома говорила мало, и он не понимал, каково её мнение насчёт поддельного посла.
– Всё по-прежнему, – сообщила она, отвечая на незаданный вопрос Берингара. Чайома остановилась подле кровати, но не казалась ниже молодых людей, сидящих в изножье на возвышении. – Старые мудрецы спорят между собой: живо ли то, что кажется мёртвым, и как далеко простирается смерть.
– Лично у меня ничего не живо, – с досадой буркнул Милош, сообразив, что речь о смерти магии. О той самой, запоздало подумал Арман, из-за которой создали книгу. – И матушки до сих пор нет… Матушка бы прилетела, я знаю. На чём она теперь прилетит? На воздушном шаре?
– А что думаете вы? – спросил Берингар. Чайома медленно качнула головой, и в такт качнулись её деревянные бусы.
– То, что мертво, уже не восстанет. Об этом говорили вещие.
– Пророчество? Не может быть, – вырвалось у Армана. Все посмотрели на него. – Я же не этого хотел…
– А чего ты хотел? – осторожно уточнил Милош. – Ты ведь сам решил уничтожить книгу, верно?
– Это никак не связано!
– Не обманывай себя, – неожиданно резко сказал Берингар, не глядя ни на кого. – Всех касается… Вспомните, что я вам говорил. Магия – это общий дар, знание, как вершить чародеяния. Каждая наша запись оживляла магию, забирала её часть на бумагу. Заговорённые чернила писаря и всё остальное…
– И что? – Арман из последних сил отказывался верить. Нечто подобное в длинной речи говорил и он, но имел в виду один артефакт, одну-единственную вещь, пускай в неё вложились многие, пускай она прошла через десятки сложных чар. – Это ведь не значит, что… не значит, что я…
– Дай мне закончить. Целью книги с самого начала было именно это: уберечь саму возможность магии, сохранить знания о ней, а в знании заключается главное, в нашем знании и нашем опыте. Каждый, чья история была записана, дал своё добровольное согласие, и это сродни маленькой клятве. Ничего бы не вышло, имей мы на руках одну теорию, а вот истории о прикладном чародействе, которые собирали мы с вами… это кое-что другое. Стихийные ведьмы назвали бы их «живыми».
– Игра слов, – жёстко перебил Арман. – Игра слов и только. Если я назову книгу магией, это не сделает её таковой.
– А что сделает? Ты готов дать другое определение магии? Мы слишком много говорили об этом вслух и на письме, – Берингар тоже не собирался останавливаться. – Вспомни о клятве писаря, об особом образе записей. Пишущий пропускает через себя определённое количество магии, он делится ею через других – и сохраняет на страницах книги. Пока история не записана, она не имеет трети свой силы.
– Твои слова, – невпопад вспомнил Милош. – Это ты говорил. В Безансоне…
– Тогда я повторял за старейшинами. Арман, ты прав насчёт слов, нельзя придавать им слишком много значения, но нельзя придавать слишком мало. Я всего лишь хочу сказать, – устало закончил он, – твой приказ умереть – кому он был отдан? Кто его получил?
Арман не смог ничего ответить. Он по-прежнему не верил, но в холод бросило всё равно. Как тогда… в самом начале. Знала ли матушка Эльза, к чему приговаривает его? Хотя ясновидица ни при чём, она могла только предупреждать, не называя вещи своими именами. Спрашивать старейшин бесполезно, судя по тому, что сказал Бер – они либо смирились, либо тоже ещё не поняли.
– Я готова подтвердить слова сии, – вмешалась Чайома, о которой спорщики умудрились забыть. – О хранилище чародеяний и о том, чем оно стало. Неясно лишь то, сколько магов и земель накрыла смерть. Может статься, далеко за морем ничего не произошло. Может статься, те, кто не оставил своё слово, в безопасности.
Чайома добавила, задержав тяжёлый взгляд на Армане:
– Ноша твоя горька, потомок Гёльди, но в ней правда. Во всём, что ты говорил чужими устами… Мне неведомо, что будет дальше, но в моих мыслях осуждения не будет.
Она ушла.
Арман постарался осознать то, что сделал, и не смог. Добил его Милош, тоже вспомнивший Эльзу фон Беккенбауэр:
– Помните, что нам тётушка в Дрездене сказала? Что всё кончится плохо, хотя мы поступаем правильно… Получается, нечего жалеть.
– Не могу поверить, что тебе не жаль, – Берингар обратился к Милошу, и что-то в его голосе было таким же, как тогда в нижнем зале – обречённым, как будто лёд больше не прятал всего и по нему пошла маленькая трещина. – Разумеется, Арман поступил правильно, а то, что названо неизбежным, и вовсе не подлежит ни жалости, ни осуждению. Оно просто есть. Но неужели тебе не жаль?