— Не в этом дело, — выдавила Жозефина, оправившись от испуга. Голос у неё оказался противный, со скрежетом, что твоё веретено. — Вы ведь выглядите, как ве… ве…
— Тише, — Адель слегка качнула головой, всё ещё глядя в землю под ногами. — Пожалуйста, тише. Мне всегда больно объяснять, почему я… стала такой, какой стала, но мне почему-то показалось, что вы меня поймёте.
Наконец-то в Жозефине возобладало то ли материнское начало, то ли женская солидарность, то ли — всего вероятнее — жадное любопытство: она не устояла при виде молодой труженицы, что стояла напротив в тёмном платье, опустив глаза. Нужно было лишь разыграть эту маленькую комедию, и пожалуйста — мертвецкая бледность, подчёркнутая непокорными чёрными локонами, не пугает, а вызывает жалость, не говоря уж об осанке, общей скованности и о том, что в кругах под глазами Адель можно утонуть. Одно лишь вялое извинение — и она из страшной загадочной ведьмы превратилась в бедную девушку, которую хочется защищать. И почему бы постоянно так не делать? Внешность открывает столько возможностей! Подавив вспышку досады, Адель подняла голову и робко переспросила:
— Так мы можем стать подругами? У меня почти никого нет…
— Конечно, — Жозефина выпрямилась сама, так и не приняв руки, но в её глазах уже не было ни отторжения, ни страха. Вот жадность до сплетен — была, и ещё какая! Н-да, значит, просчёт: Адель хотела надавить на жалость, а вызвала бурю на свою голову. То есть, не совсем на свою, но в данный момент это не имело значения.
С рынка они шли под руку, как закадычные подруги. Жозефина передвигалась медленнее — ужасно устала на смене, как все они. Адель стало совестно, но она ничего не могла с этим поделать. Все выживали как могли, а на раздухарившиеся фабрики, заводы и мастерские тащили всех, кого могли, и женщин, и детей. Шелка делали своё дело, значит, рабочие будут шить шелка. Железные дороги идут в гору? Значит, рабочие будут класть рельсы… Нет, по-человечески Жозефину жаль, но что б ей не придержать в тот раз язык! Авось бы и не случилось ничего, что приходится исправлять теперь.
— Дорогая моя, — Жозефина тоже отлично вжилась в роль. Уже и не скажешь, что эта женщина, кривя рот в уродливом крике, роняла инструменты и вопила «ведьма!». — Дорогая Адель… Вы обещали рассказать мне о себе. Конечно, я не настаиваю, если воспоминания причиняют боль. Я и сама потеряла мужа…
Адель низко опустила голову, чтобы не показывать лица. «Дорогая Адель» — это в рамочку да на полку, а мужа она не теряла, вовсе нет. Бурю на голову этой Жозефине! И что теперь делать? Оставалось только каяться, подбрасывая слушательнице полуправду. За правду её никто по головке не погладит, это Адель знала точно.
— Мы с моим бедным братом — быть может, вы с ним встречались — провели всё детство без родителей, — с тяжким вздохом, словно ей было больно вспоминать, начала Адель. Не без того, и всё же она намеревалась лгать. — Дело в том, что нашего отца преследовали… по политическим соображениям. Если вы понимаете меня, Жозефина…
— Можно просто «Жози», — заверила слушательница. Через какое-то время до неё, вероятно, дошло. — Вы хотите сказать… когда же это было?
— Мой несчастный отец был предан императору, — шепнула Адель. Новоявленная Жози с выражением полного понимания на лице закивала головой. — В годы нашего детства это считалось преступлением. Он был вынужден бежать, забрав всю семью вместе с собой, и скрываться там, где нет солнечного света и тепла.
— Господь милостивый, какой ужас! — воскликнула Жозефина, подняв глаза к небу. Адель неумело перекрестилась вслед за ней, скорее, махнула рукой в нужном направлении, и продолжила плести:
— Понятное дело, что мы с братом не могли вырасти здоровыми и красивыми. Всё детство в бегах, вечно недоедали, вечно недосыпали… Понимаю, вам это может показаться смешным — каждый второй из наших знакомых сейчас живёт так. Но для нас всё рухнуло в одночасье, и стало так, как стало.
Адель пришлось выдержать трагическую паузу. За это время Жози наохалась всласть, уверяя, что она всё понимает, и готовя уши для новых сведений, а сама Адель переваривала сказанный ею же бред. Главное — не забыть, что отец теперь — беглый бонапартист. Отцу-то уже всё равно, а вот им с… братом… не очень.
— Конечно, я видела твоего брата. Бедняжка, такой чахоточный мальчик…
От удара корзинкой по голове Жози спасло лишь то, что Адель держала себя в руках: привычка, выработанная годами жизни в обществе, заставила её улыбнуться, хотя гримаса сострадания и жалости больше смахивала на дьявольскую рожу, какой её рисуют в церковных книгах. Чахоточный мальчик!.. Да чтоб тебя, дохлая ты треска, воняющая тухлой капустой! Чтобы успокоиться, Адель покрепче вцепилась пальцами в ручку корзины, и мысленно посчитала шаги до дома. Шагов триста, она справится.