Ближе к концу её сумбурной речи Арман встал из-за стола и, не говоря ни слова, потянулся за своим плащом. На улице моросило, но двор был единственным местом, где любой из них мог побыть один.
— Я ещё не закончила, — дрожащим от гнева голосом позвала Адель. Безрезультатно. Всё внутри неё было против, но рука, абсолютно не подчиняющаяся кипящей внутри силе, уже схватилась за потёртый глиняный чайник.
Арман не видел, как сестра судорожно хватает себя за запястье другой рукой и сжимает изо всех сил. Чайник разбился об дверь через мгновение после того, как она закрылась.
***
Одним из самых ранних воспоминаний Адель была встреча с Юлианой Краус. Самое детство им удалось провести в Швейцарии, на родине родителей и прабабки: там же на них вышла эта женщина, чью дочь Адель впервые увидела сегодня в замке Лавут-Полиньяк. Тогда Европу раздирали революции и войны, мама была жива, и они даже выходили гулять, когда соседи спали или бежали из родных городов, стараясь скрыться от войны или идя ей навстречу.
Юлиану они встретили случайно, хотя теперь Адель понимала, что нет. Мама долго беседовала о чём-то с этой странной женщиной — та вроде улыбнулась при виде маленькой девочки с большими глазами, но тепла в этой улыбке было не больше, чем света ночью. Разговор вёлся на пониженных тонах, упоминали какую-то тюрьму, какие-то попытки и, кажется, шабаш; мама покачала головой и подтолкнула вперёд маленькую Адель.
— Я бы так хотела, чтобы однажды вы приняли её, — сказала она. — В жизни ведьмы должен быть хотя бы один шабаш, иначе она не выдержит саму себя.
— Всему своё время, — уклончиво ответила Юлиана Краус, смерив девочку строгим взглядом.
Сейчас многое вставало на свои места. Мама делала, что могла, чтобы избавить детей от памяти прошлого, но получалось плохо: из-за людских войн, из-за голода, из-за того, что казнь Анны Гёльди была слишком близко. Они могли сменить фамилию хоть сто раз, но всё тщетно — пока были живы ведьмы, знавшие её лично, Адель не могла спокойно спать: из неё выдалась точная внешняя копия знаменитой родственницы. Мама пыталась. Мама пыталась до того самого дня, когда её убили.
По злой иронии судьбы, это сделали даже не маги — обычные мародёры с улицы, насильники и ублюдки, которых было полно повсюду. Отца тогда не было дома, а вернувшись, он застал то, что застал. Он был человеком и помогал по мере сил, хоть ему и приходилось труднее; мама тратила все свои магические силы на то, чтобы у мужа и детей всегда был кров и пища, но на защиту — на боевую защиту — их уже не хватало.
Ни одна просьба матери в общину старейшин не была удовлетворена. Наверное, преднамеренная встреча с госпожой Краус была единственным жестом доброй воли с их стороны: показать, что им не наплевать, а на самом деле — оставить всё по-прежнему. Кому какое дело до очередных потомков ведьмы, даже не в первом поколении, чья ошибка едва не вывела на свет всех уцелевших колдунов Европы? Наследственность в магическом мире очень сильна: с её помощью передаются как способности, так и клейма. Если твоя прабабка была сильнейшей, твоя собственная мощь будет не меньше, а то и больше, чем её. Если твою прабабку казнили за ведьмовство, когда по всем законам этого уже нельзя было сделать, значит, за её ошибку отвечать будешь и ты.
Адель не сразу поняла всю несправедливость ситуации, ей попросту было не до того, а когда осознала — это был худший день в её жизни. От расстройства и гнева девочка десятикратно усилила дождь, и без того ливший всю ночь и проникший в подземные туннели, где они прятались. Отец, из-за своего человеческого происхождения и из-за смерти матери ослабший здоровьем, и так болел: он не мог ни оставить странных детей, ни остаться с ними — в любом городе, где они останавливались и пытались найти жильё, его грозили забрать на фронт, и тогда Адель и Арман точно так же оказались бы брошены на произвол судьбы. Единственными людьми в их жизни, кто мог бы сыграть роль дальних родственников для опеки, были другие колдуны, но именно они отвернулись от потомков Гёльди.
Через несколько дней лихорадки и беспамятства отец скончался, так и не придя в себя для того, чтобы попрощаться с детьми. Если бы Адель могла сдержать свои силы, если бы она не вызвала тот дождь, ухудшавший и без того затянувшуюся болезнь, он бы не умер так… Он бы не умер. Или — хотя бы — он бы не умер по вине Адель.
***
Ещё одно из воспоминаний связано с тем временем, которое они провели под землёй. Почему эти подземелья называли Сарацинскими норами, Адель не знала — запомнила только слово, холод, сырость, бесконечные одинаковые коридоры и страх. [1] Пожалуй, тогда она впервые испытала его по-настоящему… Не после смерти матери, ведь оставался ещё отец; не после смерти отца — она слишком винила себя, чтобы бояться. Страх стал первым и единственным чувством Адель, которое вернуло её на землю, и это был страх за Армана.
Совсем ребёнок, он казался ещё младше из-за недоедания, нехватки света и прочих необходимых для детей вещей. Арман в детстве говорил очень мало, и некоторые временные знакомые вообще считали его немым или не развившимся до конца ребёнком, который не в состоянии связать два слога. Разумеется, это было не так, просто он не видел смысла лишний раз открывать рот; и, сейчас Адель понимала это, он тоже испытывал шок после потери обоих родителей — возможно, даже сильнее, чем она сама. В то время как Адель ненавидела себя, колдунов, ведьм, военных, Наполеона, Россию, Британию, Австрию и самого Господа Бога, Арман оплакивал родителей.
Тогда они сидели в сырой полутьме при свете единственного факела, забившись в лохмотья каких-то сердобольных калек: сами бежавшие невесть от чего, они пригрели на время осиротевших детей. Адель не ела сутками и мрачно смотрела в стену, думая о мести. Один-единственный звук заставил её очнуться — младший брат всхлипнул.
Адель не сразу поняла, в чём дело, и только таращилась на него, как на диковинку: Арман всегда плакал молча, и ей, подавленной собственной надуманной виной, не приходило в голову его утешать. Они были рядом и держались за руки, этого всегда казалось достаточно, но, видимо, что-то пошло не так, и у молчаливого братишки вырвался этот звук, который сыграл куда большую роль, чем ему могло показаться.
Не заметив повышенного внимания сестры, Арман беззвучно вытер мокрую щёку и, пустым взглядом посмотрев перед собой, подобрался поближе к кое-как закреплённому факелу. Там, на свету дрожащего огонька, одноногая старуха разламывала ломоть хлеба, и Арман с благодарным кивком забрал два кусочка, которыми с ними всегда делились.
В эту минуту Адель пережила столько разных чувств, сколько никогда больше не умещалось в её сердце одновременно: стыд за своё поведение, осознание собственного бессилия и собственных сил, скорбь по родителям, вспыхнувшая заново любовь к брату — очевидность, о которой мы часто забываем, поскольку объект любви всегда на виду — и бесконечный страх за него. В её голове будто разорвался снаряд, разбросав по всем уголкам тела и разума мысли, чувства и идеи. Она должна защищать Армана, как их обоих защищала мама. Защищать, пока он не подрастёт хотя бы немного, и тогда… уже тогда можно подумать о себе… Более того — она может это сделать, проклятое пламя!