— Ну что ты, Джо, — кричит Карли с противоположного конца зала. Я смахиваю пальцами неожиданные, обжигающие слезы, встряхиваюсь и решительно покидаю коронную точку Артура Гофмана.
Теперь, при ярком свете, я вижу, что чернила от древних автографов с отцовского мяча перекочевали на наши потные ладони и пестрыми отпечатками смешно проступают у нас на лицах, там, где мы касались их руками, отчего вид у нас довольно-таки безумный. Еще около получаса мы с Карли и Джаредом кидаем мяч вокруг Уэйна, который с блаженной улыбкой сидит в коляске в вершине трапеции. То и дело он поднимается на ноги, кто-нибудь из нас передает ему мяч, и он бросает один или два образцовых штрафных.
Потом мы вдвоем с Карли играем против Джареда, а он показывает нам высший класс, и тут, в какой-то момент, мой взгляд падает на Уэйна, сидящего в коляске. Он сидит прямо и совершенно неподвижно, его немигающие глаза широко раскрыты.
— Уэйн? — зову я, прервав игру. Он не отвечает; непонятно даже, слышит ли он меня.
— Уэйн! — зову я снова, на этот раз погромче.
— Боже, — шепчет Карли и больно впивается ногтями мне в руку, продавливая ее словно глину. — Неужели он…
Мы нерешительно подходим к нему, как будто в замедленной съемке, мяч выскальзывает у меня из рук и с громким стуком отскакивает в сторону.
— Уэйн, — снова зову я, на этот раз тише, звук моего голоса гулким эхом отдается в голове.
Дрожащая рука Карли касается моей. Мы отступаем на шаг назад, и тут он, моргнув, говорит с улыбкой:
— Шутка. Черный юмор.
Карли, облегченно выдохнув, валится мне на руки, а Джаред у нас за спиной издает победный клич и что есть мочи аплодирует.
Во время короткого путешествия домой Уэйн объявляет, что хотел бы, чтобы его тело кремировали, а с пеплом поступили бы как-нибудь красиво и значительно, вроде того, как было с Марион Росс в продолжении «Языка нежности».
— Я даже не знала, что сняли продолжение, — говорит Карли.
— Сняли. На определенном этапе я решил посмотреть все фильмы о смерти, — отвечает Уэйн. — Короче говоря, в нем Ширли Маклэйн сидела с урной в руках и пыталась придумать, что бы такое сделать с пеплом. Мне тоже такого хочется. Чтобы вы вдвоем придумали что-нибудь зрелищное и символическое.
— Может, хоть намекнешь, в каком направлении думать? — спрашиваю я.
— Слушай, я уже предложил меня сжечь, — отвечает Уэйн. — Господи, самому, что ли, все делать прикажете?
Дома я передаю Уэйна в надежные руки Фабии и направляюсь к душу, но по дороге замечаю открытую дверь в комнату Брэда. Карли, еще не переодевшись, сидит на кровати и задумчиво разглядывает испачканные чернилами пальцы.
— Ты чего? — окликаю ее я.
Она опускает руки и смотрит на меня.
— Сорок с лишним лет назад эти мальчишки расписывались на баскетбольном мяче, пытаясь сохранить какую-то очень важную для них вещь. Даже тогда, в миг победы, они уже знали, что с каждой минутой время будет делать эту вещь все менее значимой. Сорок лет мяч хранил их имена, а потом, за какой-то час с небольшим, эти имена перенеслись на наши руки, став очередным обломком осыпающейся стены их наследия.
Я захожу в комнату и опираюсь о старый письменный стол Брэда, где под стеклом, нетронутые временем, лежат фотографии Led Zeppelin и Rush вперемешку со старыми карточками Брэда и Синди, еще совсем юных, — они прижимаются друг к другу крепко-крепко, с пылкой страстью, от которой теперь веет бесконечным отчаянием.
— Ты это к чему?
— Ты правда забыл тот вечер на поляне, когда фонтанчики включались и выключались? — спрашивает она, открыто и требовательно глядя на меня.
— Не знаю. Не могу понять, забыл или просто так давно не вспоминал, что показалось, что забыл.
Она кивает:
— Так или иначе, я думаю, тут то же самое. Мы все цепляемся за то хорошее, что было у нас в прошлом. Особенно если день нынешний выглядит так себе. Эти герои-спортсмены… — она снова поднимает руки, — они как будто понимали, что никогда им не будет так хорошо, как в тот день. А для меня то же самое — это время, которое было с тобой. Все семнадцать лет оно было для меня таким мячом в трофейном стеллаже; я могла каждый день смотреть на него, и оно утешало меня, напоминая о прошлом счастье.