— Он утверждает, что в тюрьме обрел Иисуса, — продолжает с усмешкой Уэйн. — Иисус, очевидно, проповедовал бодибилдинг, потому что из тюрьмы Шон вышел еще здоровее и еще злее. С тех пор прошло пять лет, за это время у него случались стычки с законом, но он по-прежнему остается кугуаровцем, поэтому ему что хочешь сходит с рук, даже убийство.
— Надеюсь, это фигура речи, — говорю я, округляя брови. — Насчет убийства.
— Да, но только отчасти.
— Очень мило.
— Считай, ты уже труп! — согласно кивает Уэйн. — Но это все неинтересно. Ты с Карли уже повидался?
Я удивленно взглядываю на него, но он сидит с прикрытыми глазами, не меняя выражения лица.
— Ты это к чему?
— Это я тему сменил.
— А-а.
— Почему бы не позвонить ей? — говорит Уэйн. — Она уже наверняка слышала про твой приезд.
— Ну, раз уж остальные встречи со старыми знакомыми проходят так гладко…
— Я тебя пока не бил, — говорит Уэйн, открывая глаза. — Поверни-ка вот тут, на Оверлук.
— Зачем?
— Сейчас покажу.
Я поворачиваю, проезжаю полквартала, и тут Уэйн велит остановиться.
— Вот здесь она теперь живет, — произносит он негромко, указывая из окна на небольшой домик в тюдорианском стиле.
— Вот как, — говорю я ровным голосом.
— У нее теперь своя газета.
— Я знаю.
— Она развелась.
Меня как будто подбросило.
— Она была замужем?
Уэйн мрачно кивает:
— За страшным козлом. Какой-то приезжий. Он ее избивал.
— Не может быть. — Все мои попытки изобразить равнодушие рассыпались в прах. Меня словно ударили под дых кулаком. — Она бы не стала такое терпеть!
— Ну, в первый раз стерпела. А во второй загремела в больницу.
— Черт возьми, — тихо говорю я и чувствую, что сейчас заплачу.
— Не то слово, — говорит Уэйн.
И тут до меня доходит.
— Так вы общаетесь?
— Да.
— Значит, она знала, что ты собирался ко мне зайти?
— Она и сама собиралась. Видимо, передумала.
Он поворачивается ко мне:
— Наверное, это к лучшему, судя по тому, чем обернулся вечер.
— А как она… ко мне относится? — нерешительно спрашиваю я.
— Вот тут ничего не могу сказать, — говорит он, снова закрывая глаза. — Знаешь, отвез бы ты меня домой, а то я что-то вырубаюсь.
Я еще некоторое время смотрю на дом Карли. Тот факт, что она там, что нас разделяют всего несколько метров и каменная кладка дома, внушает мне какое-то беспокойство. В доме темно, только в одном окне на втором этаже из-за занавески пробивается слабый свет. Окно ее спальни. Она свернулась калачиком на кровати и читает книжку, а может, смотрит телевизор. Какую передачу? «60 минут»? Новости? Или что-нибудь легкое: повтор «Лета наших надежд» или «Сайнфелда»? Интересно, какая она теперь. Я медленно трогаюсь и, развернувшись, возвращаюсь на ту дорогу, по которой мы приехали.
За несколько кварталов до дома Уэйна я замечаю, что его дыхание стало каким-то неровным, и, повернувшись, обнаруживаю, что он уставился в окно и беззвучно плачет. Я неловко отворачиваюсь и смотрю на дорогу. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но из горла вырываются только страдальческие всхлипы, сотрясающие все его хрупкое тело, и он не пытается утереть неожиданно обильные слезы, медленно скатывающиеся по лицу.
— Ну, ну, все будет хорошо, — беспомощно говорю я и похлопываю его костлявую руку, — все будет хорошо.
Прекрасная фраза, особенно когда ясно, что ничего хорошего не будет. В мелькающем отблеске светофоров я вижу искаженное горем лицо Уэйна, измученные глаза за потоками слез, грустное лицо маленького мальчика. Некоторое время мы просто ездим по темным тихим улицам города, не обращая внимания на знаки, до тех пор, пока его рыдания не начинают понемногу затихать.
— До чего ж мне хреново, — хрипло говорит он, в его тяжелое, неровное дыхание с трудом вклиниваются слова, — не представляешь, как хреново.