— Прости, — говорю, — ты была права: это ужасная ошибка. Я сейчас отвезу тебя в редакцию.
Она поднимает на меня глаза, не делая никаких попыток встать:
— Так что, значит, это все?
— Да, все. Мне действительно очень жаль. Ты была абсолютно права. Не понимаю, что я мог о себе возомнить!
Карли кивает, а потом, вместо того чтобы подняться, отворачивается к окну.
— Спроси меня о чем-нибудь, — тихо говорит она, и в голосе не слышно ни следа прежней злости.
— Что?
— Спрашивай, чтобы было по-честному.
Я недоверчиво смотрю на нее и снова сажусь, теперь уже глядя на ее отражение в окне.
— Ты на меня злишься? — спрашивает мое отражение.
— Да, — отвечает ее отражение. — Временами.
— Ты меня любишь?
Она некоторое время молчит, и я чувствую, как в ожидании ее ответа старею на целый год.
— Конечно да, — шепчет она еле слышно, и дождь заглушает ее слова.
Я киваю и весь слегка трепещу, пока эта новость распространяется по моему организму. Я даже не делаю вид, что понимаю женщин. Точнее, наоборот, именно это я всегда и делаю. Вид. Но иногда мне совершенно ясно, что не стоит и пытаться. Сейчас, конечно, как раз такой момент, но я вдруг осознаю, как будто в результате божественного озарения, что сейчас достиг максимума возможного и давить дальше было бы ошибкой. Поэтому, хотя мне очень многое хочется высказать, я решаю свести все к одному, самому главному вопросу.
— Карли.
— Да? — Ее отражение поворачивается в окне к моему.
— Как ты думаешь, тебе захочется когда-нибудь пойти со мной на свидание?
За окном грохочет так, что стекло дрожит, а по эту сторону окна на меня какими-то чужими глазами смотрит Карли и произносит:
— Может быть. Я не знаю. Давай отложим этот вопрос до завтра.
Я иду к выходу из «Герцогини» вслед за Карли, и в этот момент звук распахивающейся двери за прилавком заставляет меня обернуться. Только что Шейла вышла через нее на кухню, и прежде чем дверь снова захлопывается, я успеваю увидеть мужчину, который стоит, опершись о стальной рабочий стол. Они обнимаются, и хотя мужчина стоит ко мне спиной, в последнее мгновение я успеваю увидеть его профиль, по которому, даже в довольно неудачном ракурсе, безошибочно узнаю своего брата Брэда.
Глава 29
Я отвожу Карли в редакцию, так и не поняв, как же прошел наш обед, ясно только, что не так, как я планировал. Она скомканно благодарит меня, избегая моего взгляда, и в этой натянутой вежливости мне слышится отказ. Я отъезжаю от здания бизнес-центра, и следом трогается помятый «лексус»-седан. Я заметил эту машину раньше, когда она ехала за нами из «Герцогини». Думаю, не надавить ли на газ — «мерседес»-то легко с ним справится, но отказываюсь от этой мысли из-за отвратительной погоды и растущей стопки штрафов в бардачке. Вместо этого я заезжаю на бензоколонку на перекрестке Стрэтфилд- и Пайн-стрит, ставлю машину под навес и выхожу, чтобы заправиться. «Лексус» медлит, а потом тоже поворачивает на заправку и встает у соседней колонки. Дверца распахивается, и пока водитель не выключил двигатель, из динамиков до меня успевают донестись гнусавое пение и громкая музыка Green Day. Из машины по-киношному выходит Шон Таллон, в карикатурном кожаном плаще до пят и черных мотоциклетных ботинках.
— Привет, Шон, — говорю я, разглядывая его «прикид». — Вылитый детектив Шафт! — Когда я нервничаю, я часто начинаю без умолку молоть чепуху.
Шон вставляет крышку бензобака в ручку заправочного пистолета, так что бензин течет без его участия, — мне такое гениальное решение никогда не приходило в голову, — и подходит ко мне, хмыкнув в ответ на мою остроту.
— Гофман, — говорит он, — ты все еще тут?
— Боюсь, что так, — говорю я, покрепче сжимая пусковую кнопку на своем шланге.
— Я думал, ты сразу смотался, как только батя твой коньки отбросил.
— Возникли новые обстоятельства, которые удерживают меня в городе.
Шон кивает и облокачивается о мою машину. За последние семнадцать лет он нарастил слой жира и ненормальные шары мышц, эдакий медведь: кожа бугристая и шершавая, как будто он каждое утро скребет лицо металлической мочалкой. Когда-то его нос горделиво выступал вперед, теперь же он сломан и заканчивается огромной шишкой, испещренной сетью кровеносных сосудов. Тогда, в «Тайм-ауте», при тусклом освещении, я не заметил, как сильно он сдал, в этот момент из меня делали котлету, вот я и отвлекся, но теперь, при резком дневном свете, стало хорошо заметно, как его потрепала жизнь. Он достает пачку сигарет, щелкает зажигалкой и глубоко затягивается, театрально держа сигарету большим и указательным пальцами. Похоже, ни одной серии про клан Сопрано не пропустил. Некоторое время он ничего не говорит, и мы просто стоим под навесом, а вокруг льет как из ведра. Я смотрю себе под ноги, вглядываясь в пятна бензина, растекающиеся радужными амебообразными лужицами по забрызганной дождем мостовой. Мой отец умер, ни с того ни с сего приходит мне в голову, и в животе что-то екает, внезапно сжимается какая-то спавшая до этого мышца.