Мыш заметно нервничает, и я начинаю понимать, что он, как и большинство его ровесников мужского пола, с детства боготворил Синди и это никуда не делось. Даже теперь он не может справиться с собой и переводит взгляд с ее лица вниз, туда, где под крошечной футболкой внушительно выпирает грудь.
— Я все понимаю, — говорит Синди, пристально и сурово глядя на меня. — Это больше не повторится.
Я иду к выходу вслед за Джаредом, но как только он проходит мимо Мыша, тот преграждает мне дорогу.
— А ты куда собрался? — обращается он ко мне.
— А разве не домой?
— Не думаю. Твое дело еще не рассмотрено.
— Ты что, смеешься?
По-видимому, Мыш хотел изобразить на лице презрительную усмешку.
— Мальчишку мы отпускаем, — говорит он, запирая решетку на засов. — А что с тобой делать, я пока не решил.
— Что за бред, — говорит Джаред.
— Молчи, — цыкает на сына Синди тихим, дрожащим голосом.
— Мы помогали ему спуститься, мам. Мы ничего плохого не делали.
— Вы препятствовали действиям полиции, — говорит Мыш.
Джаред холодно смотрит на Мыша и говорит:
— Я не тебе, придурок.
— Джаред! — визжит Синди, хватая его за руку. — Немедленно замолчи!
— Может, тебе понравилось в камере? — говорит Мыш, багровея.
— Нет! — быстро отвечает Синди. — Мы уходим.
Она утягивает Джареда по коридору к стойке дежурного, и Мыш отправляется за ней, не сводя глаз с ее задницы. Через мгновение она возвращается одна и смотрит на меня через прутья.
— Почему ты еще здесь? — требовательно спрашивает она.
— Потому что Мыш еще со мной не наигрался.
Она нетерпеливо фыркает:
— Почему ты не уехал назад, в Нью-Йорк?
— Знаешь, — говорю я, подходя к решетке, — за последние несколько дней меня только ленивый об этом не спросил. Не будь я так уверен в себе, мог бы решить, что мне не рады.
Синди сухо скалится в ответ, и в результате этой отвратительной гримасы от ее безупречной красоты не остается и следа. Одним из недостатков идеальной внешности является то, что любое уродство в ней так и режет глаз, как грязные следы на белом ковре.
— Тебе тут не рады, — говорит она. — Ты никогда не проявлял никакого интереса к своей семье, и теперь все, на что ты способен, — это вести себя как несовершеннолетний преступник. Джаред и без тебя все время ввязывается во всякие истории. Не хватало еще, чтобы знаменитый дядя-бездельник его подстрекал!
— Уэйн был на крыше, и я пошел ему помочь, — горячо говорю я. — Джаред сам явился, и я просил его убраться.
Она раздраженно отмахивается от моих слов.
— Семнадцать лет тебя было не слышно и не видно. — В голосе звенят стальные нотки. — Сделай милость, избавь нас от своей наркоты и прочих милостей и катись в свой Нью-Йорк. Здесь тебе не место.
Прошу отметить, лично я не пялюсь на ее зад, когда она, развернувшись на каблуках, стремительно выходит из комнаты. Я слишком занят: пытаюсь разобраться, что же меня гложет — праведный гнев или элементарная жалость к себе пополам с жаждой мщенья.
Карли появляется в районе трех и живо приводит Мыша в разум, угрожая серией публикаций на тему недопустимых методов в работе полиции. К этому моменту я нахожусь уже в глубочайшей депрессии, чувствуя себя бесконечно одиноким и всеми презираемым.
— Как там Уэйн? — спрашиваю я, когда мы спускаемся с ней по ступеням полицейского отделения. Она одета так же, как и утром, но на каком-то этапе ее перемещений с волос исчезла заколка, и они теперь свободно раскиданы по плечам.
— Дома отдыхает, — отвечает она, а потом смотрит на меня искоса. — Вы с ним обсуждали его переезд к тебе?
— Ага.
— Что ж, я надеюсь, ты говорил всерьез, потому что он планирует переехать в ближайшее время.
— Хорошо, — рассеянно говорю я, когда мы доходим до угла. — А где твоя машина?
— Все еще у школы, — отвечает Карли. — А твоя?
— Дома. Ты же меня забирала, помнишь?
— Ах да. Боже, кажется, с тех пор прошла целая вечность.
Мы бесцельно идем по улице.
— Вообще, с тех пор как я вернулся, время ведет себя странно, — говорю я.
— Как это?
— Ну, я здесь меньше недели, а мне кажется, прошло уже несколько месяцев. И те времена, когда я тут жил, кажутся мне сейчас ближе, чем когда-либо, а последние семнадцать лет жизни сжались в крошечное пятнышко на карте моей жизни. Едва заметная желтоватая штриховка, отмечающая период вдали от Буш-Фолс.