“Когда я распахнул врата и взглянул на него, на молодого, не более двадцати пяти лет от роду, все мое сердце ощитинилось словно бы кинжалами, которые я с удовольствием вонзил бы в этого человека. Голый, истощенный, лишенный средств всякой защиты, даже посоха, он выглядел совершенно беспомощным. И все же на его лице лежал какой-то отсвет, делающий его более неуязвимым, чем рыцаря в полном вооружении, и обнаруживающий его гораздо более древний, не по годам, возраст. Все мои внутренности восстали против него. Каждая капля крови в моих жилах хотела его уничтожить. Не требуй от меня объяснений. Может быть, его проницательный взгляд обнажил глубины моей души, и меня привела в ужас необходимость находиться в его присутствии и созерцать свою неприкрытую душу. Может быть, его чистота разоблачила мою непристойность, и мне было обидно лишиться покрова, которым я столь долгие годы прикрывал свое непотребство. Ибо грязь обожает свои покрывала. Может быть, между нашими звездами существовала древняя вражда. Кто знает? Кто знает? Только он мог бы сказать.
“Твердо и безжалостно я заявил ему, что он не может быть принят в общину, и приказал ему убираться прочь. Но он проявил настойчивость и кротко посоветовал мне переменить решение. Но его совет подействовал на меня как удар, и я плюнул ему прямо в лицо. Он все еще продолжал стоять на своем, только медленно отер плевок с лица и еще раз посоветовал мне изменить решение. Когда он стер плевок со своего лица, я почувствовал, будто сам целиком изгажен этим плевком. Одновременно я ощутил поражение, где-то в глубине я понял, что битва происходит не на равных, что он гораздо более сильный боец.
Как и любая другая, моя ущемленная гордость не позволила прекратить борьбу до тех пор, пока сама не убедилась, что уже повержена и растоптана в пыли. Я был уже на грани того, чтобы внять совету странника. Но мне захотелось его вначале унизить. Но можно ли было его хоть как-то унизить?
Вдруг он поинтересовался, не найдется ли для него еды и какой-нибудь одежды. Тут уж моя надежда ожила. Имея на своей стороне голод и холод, я поверил в возможность своей победы. Я ему грубо отказал, заявив, что монастырь существует за счет милостыни и не может подавать милостыню сам. Тут я солгал самым наглым образом, ибо монастырь был настолько богат, что не отказывал нуждающимся ни в пище, ни в одежде. Мне хотелось, чтобы он попросил. Но он вовсе не просил, а требовал, как будто имел на это право. В его вопросах присутствовали нотки приказа.
Схватка продолжалась долго, но без всяких перемен. С самого начала победа была на его стороне. Чтобы прикрыть свое поражение я, наконец, предложил ему войти в Ковчег в качестве слуги. Но только в качестве слуги. Это, как я рассчитывал, должно было его унизить. Даже тогда я все еще не понимал, что нищ как раз я, а не он. Подчеркивая мое унижение, он принял приглашение без малейших возражений. В то время я так и не понял одной малости, а именно, что приняв его, пусть даже в качестве слуги, я уничтожил себя. До последнего дня я предавался иллюзии, будто это я, а не он, являюсь главным в Ковчеге. Ах, Мирдад, Мирдад, что ты сделал с Шамадамом! Ах, Шамадам, что же ты сотворил с собой!”
Две большие слезы сбежали по его бороде, а плечи содрогнулись. Сердце мое также дрогнуло и я попросил:
“Умоляю, не говори больше о человеке, память о котором так тебя расстраивает”.
“Не мешай мне, о благословенный посланец. Ведь в этих слезах горит былая гордость Хозяина. Ведь это власть буквы в последний раз скрежещет зубами против власти духа. Пусть рыдает гордость; она делает это в последний раз. Пусть власть скрежещет зубами; и это происходит в последний раз. О, если бы мои очи не застилал земной туман тогда, когда они впервые узрели его небесный лик! О, если бы мой слух не был притуплен мудростью мира, когда я впервые был взыскан его божественной мудростью! О, если бы речь моя не была столь грубой и плотской, когда я возражал его одухотворенным словам! Но сколь много уже я испил, и сколько предстоит еще испить мне дегтя собственных заблуждений.
“В течение семи лет он был среди нас незаменимым слугой — мягким, внимательным, безобидным, ненавязчивым, готовым выполнить малейшее желание каждого из спутников. Он буквально порхал среди нас, как по воздуху. С его губ не слетало ни слова. Мы считали, что он соблюдает обет молчания. Вначале некоторые из нас пытались над ним подшучивать. Но он встречал все эти попытки с невозмутимым спокойствием, что со временем привело к тому, что мы стали относиться к его молчанию с должным уважением. В отличие от других семи спутников, которым его молчание нравилось и успокаивало их, на меня оно действовало угнетающе и даже нервировало. Я множество раз пытался его прервать, но все впустую.
Нам он назвался Мирдадом, и откликался только на это имя. И это, пожалуй, было все, что мы о нем знали. Его присутствие все же ощущалось очень сильно, так сильно, что зачастую мы не начинали говорить даже о важных вещах до тех пор, пока он не скроется в своей келье.
Это были семь лет изобилия, первые семь лет Мирдада. Владения монастыря возросли не менее чем семикратно. Мое сердце смягчилось по отношению к нему. Я даже всерьез обсуждал со спутниками, не принять ли его в общину, тем более что Провидение так никого больше и не прислало.
И тогда случилось непредвиденное, случилось то, что никто не смог бы предвидеть, и в последнюю очередь бедный Шамадам. Мирдад разомкнул свои уста. И разразилась буря. Он дал выход всему, что накопилось за годы молчания. Все это выплеснулось потоками, сметающими всякое сопротивление. Очистительный вихрь захватил всех Спутников. Он не затронул только бедного Шамадама, который сопротивлялся ему до последнего. Я рассчитывал направить течение в подходящее русло, настаивая на своей власти в качестве Хозяина. Но Спутники не признавали больше никакой власти, кроме Мирдада. Господином стал Мирдад; Шамадам же был свергнут. Я прибегнул даже к хитрости. Некоторым из спутников я предложил взятки золотом или серебром. Другим я пообещал крупные наделы плодородной земли. И я почти достиг успеха, как вдруг каким-то таинственным образом Мирдад оказался осведомлен о моих действиях и без малейших усилий все расстроил — буквально несколькими словами.
Провозглашенное им учение звучало очень странно и оказалось очень привлекательным. Все оно изложено в Книге. Сам я не смею о нем говорить. Но его красноречие заставило бы снег превратиться в деготь, а деготь в снег. Так сильно и пронзительно было его слово. Что я мог противопоставить такому оружию? Ничего, за исключением монастырской печати, которая оставалась в моем распоряжении. Но и от нее не было толка. Под влиянием его пламенных проповедей Спутники принудили бы меня поставить подпись и приложить монастырскую печать к любому документу, который они посчитали бы нужным оформить с моим участием. Мало-помалу они роздали все монастырские земли, что были пожалованы ему верующими на протяжении веков. А затем Мирдад стал рассылать Спутников по всем окрестным селениям, чтобы одаривать бедных и нуждающихся. В последний День Ковчега, который был одним из двух ежегодных праздников, отмечавшихся в нашем монастыре, (вторым был День Вина), Мирдад увенчал свое безумие тем, что приказал Спутникам вынести наружу все монастырское имущество и раздать его толпам собравшихся.
Мои грешные очи могут засвидетельствовать, и это записано в моем сердце, что я был готов буквально броситься на Мирдада, так я его ненавидел. Если бы можно было убивать одной ненавистью, то у меня в груди хватило бы ее, чтобы уничтожить тысячу Мирдадов. Но его любовь оказалась сильнее моей ненависти. Еще одна битва была проиграна. И опять моя гордость не прекратила бы схватки до тех пор, пока не увидела бы себя поверженной и растоптанной в пыль. Он уничтожил меня, не сражаясь. Я нападал на него, и тем уничтожал себя. Сколь часто пытался он своим бесконечным, любовным терпением удалить чешую с моих глаз! И как часто я выискивал все новые и все более плотные чешуйки, чтобы наклеить их на собственные глаза! Чем с большей мягкостью он ко мне обращался, тем больше ненависти возвращал я ему в ответ.