Автобиографией в обычном смысле ее нельзя считать: для этого она слишком мозаична; однако к другому роду литературы отнести ее мы тоже не можем. Стержнем, на котором строится рассказ, является личная жизнь автора. Если в Европе к XIV веку мы находим не только попытки теоретического обоснования автобиографии в Convivio Данте, но и такие развитые формы ее, как хронику Фра Салимбене, то для арабов в их литературе эта идея всегда оставалась чуждой. Отдельные случайные явления, конечно, встречались: можно было бы сюда отнести исповедь известного философа аль-Газали (умер в 1111 году), но она скорее входит в область психологии. Книга Усамы по своей идее настолько необычна, что как-то невольно хочется искать ей параллели, если нельзя найти первоисточник. И характерно, что как раз около этого времени – в XII веке – мы встречаем несколько примеров, подходящих, с известными оговорками правда, под ту же категорию. Один деятель той же эпохи родом из Йемена, погибший во время заговора против Саладина в 1175 году, в предисловии к своей книге о египетских везирах говорит и о своем собственном детстве. Однако если в основной части рассказ служит иллюстрацией к стихам автора, посвященным тому или иному сановнику, то во вступлении нет почти ни одной страницы о самом авторе, а лишь о его выдающихся родственниках. Самая манера изложения ничем не отличается от обычных книжных произведений, так что и параллель Усаме можно увидеть лишь в идее рассказа о современных автору событиях. Из другой точки зрения, преимущественно дидактической, исходил один богослов и полигистор по имени Ибн аль-Джаузи (умер в 1201 году). Хотя он был младшим современником Усамы, но знакомство последнего с некоторыми его трактатами несомненно. В одном небольшом сочинении, желая наставить сына на правый путь, Ибн аль-Джаузи рисует перед ним картину своей трудовой жизни в молодости – картину, не лишенную интереса в культурном отношении, хотя напоминающую только миниатюру по сравнению с книгой Усамы. Некоторые данные позволяют предполагать, что «Книга назидания» была посвящена Усамой тоже сыну, но если в основе ее и лежала дидактическая мысль, то по существу на первый план выступил бесхитростный рассказ; «рассказы цепляются за рассказы», и словоохотливый эмир часто забывает про тенденцию, если только она была.
В этой непосредственности рассказа – главная прелесть воспоминаний, резко выделяющая их среди прочих произведений не только Усамы, но и вообще исторической литературы арабов. В них совсем нет той книжности, той традиционности, которая по десятку произведений позволяет судить о сотнях. Если основная идея и была заимствована Усамой, на что все же у нас нет никаких определенных указаний, то манера изложения, во всяком случае, представляет его собственное достояние.
Возможно, что у автора существовал определенный план и определенная идея; судить об этом нам трудно, так как первые двадцать листов утрачены и рассказ начинается на полуслове. В первой части видна еще некоторая хронологическая последовательность, чувствуется она и во втором приложении, посвященном охоте. Во всем же остальном распределение материала вызывается простой ассоциацией, которая иногда нам ясна, а иногда и не совсем понятна. Мудрое слово сказал Усама: «Рассказы цепляются за рассказы», – и он, не смущаясь, вводит новый сюжет фразой: «Этот случай напомнил мне другой», «Я видел похожее на это», «Если уж упоминать о лошадях, так вот еще случай»… Иногда он теряет нить, и ему нужно вставить: «Возвращаюсь к рассказу», «Продолжаю»… Иногда, как бы стесняясь, оправдывается: «Не место было здесь говорить о соколах», «Этот рассказ не вызывается необходимостью». Но это только минутное колебание, воспоминания опять увлекают старика, и опять мы слышим равномерный и спокойный голос деда, рассказывающего про свою долгую жизнь взрослым внукам. «Книга назидания», несомненно, старческое произведение Усамы. Если в точности хронологических данных, в мелких деталях видно, что отдельные записи производились им довольно рано, может быть еще в Египте, то основное ядро создалось во время длительного отдыха в крепости Кайфа, а последняя дата относится к 1182 году, за шесть лет до смерти.
Вся книга – один сплошной рассказ, местами более живой, местами более спокойный, но именно рассказ-импровизация, а не результат книжной кабинетной обработки. Только в заключительной части – в панегирике Саладину – чувствуется прежний Усама-литератор: появляется рифмованная проза, появляются оды и стихи. В остальных же отделах лишь эпизодически проскользнет прежний стиль поэта-ученого. Необычайно редко для арабского автора приводятся собственные стихи, очень мало экскурсов в древность и цитат из произведений других поэтов. Даже самый язык мог бы вызвать строгие нарекания критиков-пуристов: он далеко не «литературен», он приближается к обычной разговорной речи со всей ее непритязательностью и простотой. Особенно в диалоге чувствуется иногда эта живость, совершенно несвойственная обычным литературным произведениям.