На четвертый день, когда я достиг наконец состояния полной отрешенности, меня вдруг вырвал из него голос Жака:
— Ах, мон шери, наконец-то мне удалось с тобой увидеться.
Я попытался привстать, но голос остановил меня:
— Не надо, не надо, не вставай, если ты встанешь, я не смогу с тобой говорить… Морис поднял шум из-за сущего пустяка и взволновал тебя. Думаю, твой ответ, что я не еврей, убедил его и он успокоился. Но, коль скоро еврейский вопрос вообще существует, мысли Мориса будут обращаться к нему и впредь. Поэтому я хочу, чтобы ты как-нибудь с ним поговорил.
— А ты сам не можешь поговорить с ним? Я думаю, ему будет приятнее.
— К сожалению, такое невозможно. Его душа еще не готова к этому, да и слух у него не тот… Я могу говорить только с тобой. Попав в лоно Бога Великой Природы, я сумел оценить тебя по достоинству… Тебя же с раннего детства оберегал Бог-Родитель Великой Природы, ведь так? И теперь ты живешь подвижнической жизнью в Мире явлений, оказывая помощь Богу-Родителю. Вот потому-то с тобой я могу говорить. То, что в Отвиле я встретил тебя, — это великая милость Бога-Родителя, это счастье всей моей жизни…
— Что ты говоришь, Жак? Ведь, даже дожив до преклонных лет, я не перестал быть атеистом и постоянно чувствую себя виноватым перед Богом-Родителем. Скорее я должен благодарить судьбу за нашу встречу в Отвиле. Ведь именно ты рассказал мне тогда о Боге-Родителе Великой Природы. Только благодаря тебе я потом и познакомился с Богом-Родителем.
— Не будем больше об этом… Лучше вернемся к еврейской проблеме. Так вот, я не еврей. Но на родине моего отца, в Голландии, евреев было еще больше, чем во Франции. В частности среди школьных друзей отца. Да и среди друзей моего детства тоже. Я хорошо представляю себе их жизненный уклад, их устои. Наверное, поэтому французы, узнав о том, что в годы войны я, пытаясь эмигрировать в Америку, выехал в Голландию и был там убит, сочли меня евреем. Ничего удивительного. И мне не в чем упрекать Мориса.
— Но что, собственно, произошло? Я ведь ничего не знаю. Расскажи обо всем поподробнее, Жак!
— Ладно… Ты знаешь, что я стал французом из любви к Франции. Я ее любил до самого конца, считал, что там все лучшее в мире — природа, люди, культура. Ты мне веришь?
— Конечно…
— После того как в мою Францию вторглись немецкие нацисты, я не жалел сил, чтобы защитить ее. Я работал в тылу, в лаборатории, вместе с коллегами проводил исследования, необходимые для того, чтобы побыстрее выгнать полчища варваров с нашей родной земли. Да… Однако, как это ни печально, пришло время и мне отправляться на передовую. Но, как тебе известно, я пацифист и не могу участвовать в военных сражениях. После мучительных размышлений я решил эмигрировать в Америку. Это тогда тоже было непросто, но я узнал, что эмиграция возможна через Голландию. Вот я и отправился в когда-то покинутую мной Голландию, чтобы ждать там благоприятного момента. А через три дня в Голландию вошли фашистские войска, и я, не способный оказать никакого сопротивления, был убит вражеской пулей.
— Вот, значит, как было дело… А я ведь верил, что ты живешь где-нибудь в эмиграции… Да, ужасно. Это выше сил человеческих… — И я невольно заплакал.
— Сейчас-то я понимаю, каким был дураком. Мне надо было тогда, получив приказ о мобилизации, немедленно отправляться на фронт. А там, даже оказавшись один на один с врагом, не убивать его, а стрелять в воздух. И даже если бы меня убили, я бы, пролив кровь за любимую Францию, смог мирно уснуть в ее земле… К тому же если бы я стрелял в воздух, а не целился во врага, возможно, и вражеские пули в меня бы не попали… Таков ведь закон Великой Природы….
Я молча слушал его, не в силах вымолвить ни слова.
— В то роковое время, когда любимая страна нуждалась в защите, бегство (не важно по какой причине, оправдание ведь всегда можно найти) расценивалось как подлое предательство, считалось, что на это способны только евреи — таково было общее мнение, и я не могу никого винить…
— Бедный Жак… Пувр Жак…