И след утратившие псы,
Скуля, повесили носы;
И ловчий, не весьма собой
Доволен, протрубил отбой.
Я спрыгнул наземь. И у ног
Моих тотчас возник щенок –
Пристал, должно быть, к своре, чтоб
Побегать вволю средь чащоб.
И, словно был давно знаком
Со мной, проворным языком
Подставленную тронул пясть,
Схватил ее игриво в пасть,
И дернул бережно, маня
Куда-то в сторону меня.
Щенку вослед я пошагал,
И вскоре вышел на прогал –
Нетронутый, лишенный троп,
Не знавший человечьих стоп,
Густой травой поросший сплошь,
И дивными цветами тож.
Клянусь: и Флора, и Зефир,
Ниспосылающие в мир
Цветы, и злаки, и былье,
Незримое себе жилье
Устроили, наверно, там –
Небесным, неземным цветам
Соревнователи росли
В укромном уголке земли!
Забылась лютая зима,
Забылись лед, и снег, и тьма,
Забылся яростный мороз –
И влагой теплых майских рос
Питаясь, расцвела поляна…
А сколь свежа, сколь первозданна,
Блюдя законы естества,
Была древесная листва!
Все дерева стояли врозь,
Ни корня с корнем не срослось;
Стволы, от комлей до вершин,
Стремились на сто ввысь аршин;
Нигде ни ветви, ни сука
Не зрилось на стволах – пока,
Просветов начисто лишен,
Не начинался полог крон,
Бросавший вниз густую тень…
Промчалась лань, за ней олень,
Потом косуля, после – серна…
Ей-ей, клянусь, глаголю верно!
Скакали белки наверху,
Роняли наземь шелуху,
Орехи весело грызя…
Короче, перечесть нельзя
Весь тамошний лесной народ:
Истер бы лучший счетовод,
Цифирных корифей наук,
Вотще гусиных перьев пук
О множество телячьих кож –
Как ни слагай, и как ни множь,
Исчислишь в том краю скорей
Песчинки, нежели зверей.
Мы снова со щенком вперед
Неспешно двинулись; и вот
Возник нежданно предо мной
К дубовому стволу спиной
Сидевший скорбный человек.
«И кто же, – мысленно я рек, –
Скорбить ушел в лесную глушь,
Беря пример высоких душ?»
Поняв по благородству черт,
Что рыцарь это, а не смерд,
Был неизвестному готов
Не боле двадцати годов
И четырех, пожалуй, дать я;
О блеске рыцарского платья
Упомянул бы дальше – но
Как уголь бысть оно черно.
Я – право, не опаски ради, –
Приблизился незримо сзади,
Ступая лишь на влажный мох.
И вот, издав тягчайший вздох,
Бедняга скорбь излил в стихах…
Должно быть, он страдал и чах
Неимоверно – ибо плоть
Любую мог бы обороть
Избыток пережитой муки,
О коем возвещали звуки
Бесхитростных и ясных слов,
Изысканных и сложных строф.
Нет! Жить слагатель сих баллад
И песен вовсе не был рад –
Какое горе в них кричало!
Одной лишь повторю начало:
«О, безучастный древостой,
Внимай отчаянной, пустой,
Бесцельной жалобе! О рок,
Услышь заслуженный упрек:
Зачем ты сокрушил пятой,
Сокрыл могильною плитой
Мою любовь? О, почему
За ней, во гробовую тьму,
Ты не ведешь меня, о смерть?
Увы, я брошен, как в тюрьму,
В постылой жизни кутерьму,
В сует никчемных круговерть…»
И отливала от лица
Вся кровь у скорбного певца,
Чье сердце облекалось в лед
Под гнетом горшей из невзгод.
Коль сердце страждет, наше тело
Томится тяжко и всецело.
И кровь, прервав привычный ток,
Стремится к сердцу, чтоб чуток
Тепла принесть ему назад,
И гибельный умерить хлад.
Любая жила, всяк сосуд
Лишь сердцу кровь тогда несут.
И смолк несчастный – бел, как мел.
И я предстать ему посмел,
И поклонился. Но поклон
Оставил без ответа он.
Глаза в отчаяньи смежив,
Бедняга был ни мертв, ни жив.
Наверное, гадал вотще:
Как жить – и жить ли вообще?
Его ладони, как тиски,
Сдавили впалые виски,
Где прежь положенных годин
Белела изморозь седин.
Казалось, он и слеп, и глух,
И мнилось, разум в нем потух,
Потоплен в глубочайшем горе…
Но, к счастью, он очнулся вскоре,
От бытия не отрешен.
Я вновь откинул капюшон,
И в этот раз на мой поклон
Учтиво и негромко он
Изрек: «Простите, сударь – ведь
Ни слышать вас не мог, ни зреть,
Раздумьем горестным убит».
«О что вы! Никаких обид, –
Я рек. – Меня простите: шум
Я учинил, наверно, дум
Теченье ваших оборвав».
«Знать, у обоих кроток нрав,
Коль, обоюдно смущены,
Винимся, – рек он, — без вины».
Любезный, ласковый глагол!
Казалось, рыцарь вдруг обрел
Покой – коликой доброты
Исполнились его черты!
Я счел за истинную честь
Знакомство новое завесть –
Но речь завел издалека,
Уважив горе бедняка,
Что не вотще и неспроста
Бежал в безлюдные места:
«И впрямь досадно, сударь! Что-то
Не задалась у нас охота:
Бесследно скрылся красный зверь!»
И рыцарь молвил: «О, теперь
Забав охотничьих я чужд!»
«Видать, – я рек, – и бед, и нужд
Возлег на вас тягчайший гнет…
Почто же в дебри вас влечет?
О, гнет, как вижу, наивящ!
Но друга средь глушайших чащ
Вы нынче встретили – и боль
Излейте вслух – а я, насколь
Сумею, разделю избыток
Любых душевных ваших пыток.
И довод подыщу любой,
Чтоб вы не гнулись пред судьбой –
Быть может, разговор в тиши
Подмогой станет для души,
Изведавшей, что значит ад».
И рыцарь взвел померкший взгляд,
Моливший: «Нет! Оставь! Не трожь!..»
А после рек негромко: «Что ж…
Спасибо, друг! Но ты едва ль
Умеришь скорбь, смиришь печаль,
Задушишь вопль моей тоски,
Разъявшей душу на куски!
Я для скорбей рожден и мук –
А сердце длит постылый стук!
Ни стих Овидиев могучий,
Ни звон Орфеевых созвучий
Не развлекают. Марциал
Тоски моей не разогнал.
Меня, увы, не исцелят
Ни Эскулап, ни Гиппократ.