Он часто навещал вас в вашем кабинете, сэнсэй, и почти час болтал о том о сем, такие разговоры доставляли счастье ему, но как их воспринимаете вы, его совершенно не заботило, должно быть, он порой причинял вам беспокойство.
— Нет, мне всегда было приятно, я слушал его внимательно.
— Это потому, что у вас добрая душа.
— Так или иначе, но при мысли о том, что больше не услышу его, мне становится одиноко, моя жизнь как будто стала темнее.
— На этом закончился ваш двадцатый век, сэнсэй.
— Что? Ты говоришь, двадцатый век закончился?
— Да ведь вы, сэнсэй, уже давно живете в двадцать первом веке. Разве не так?
…
— Как бы там ни было, такого рода счастливые люди, как он, случаются редко… Так что, сэнсэй, помолитесь о его загробном блаженстве. Мы, деревья, посовещавшись, тоже помолились о нем.
Таких друзей у меня больше не будет, подумал я, и невольно к глазам подступили слезы — как же печально, что он скончался!
Было время ужина. Ужин только вдвоем с дочерью в обширной столовой, когда снаружи не доносится ни звука, навевает не столько спокойствие, сколько грусть.
Дочь вдруг сказала:
— И-сан скончался… Вам, отец, наверное, одиноко, ведь не стало человека, с которым вы ободряли друг друга.
— Нет, еще жива А., поэтому не сказать, что одиноко… Нет.
— Вы и в самом деле так думаете?
— Конечно.
— И все-таки в «Жизни человека» нельзя было выводить на сцену в качестве одной из героинь женщину, напоминающую ее… Кому нравится, когда его описывают?
— Ею восхищался и Айта и, когда бывал в Токио, всегда читал ее произведения в хронологическом порядке, слушал ее лекции, встречался с ней… Он хвалил ее подвижнический образ жизни, ее старания. Именно ее образ соответствует «миру небожителей», говорил он, и она вполне может радоваться тому, что я написал…
— Ты послал ей книгу еще в начале июля, а вестей от нее нет, так что…
— Она занята. Если бы я причинял ей беспокойство… Великая Природа должна была дать мне знать об этом… Но Великая Природа даже радовалась, называя мою книгу современным Священным Писанием. И А., мне кажется, будет гордиться этим. Так что не волнуйся.
— Это похоже на самодовольство писателя, поэтому я волнуюсь.
В это время из Америки позвонил Минору Айта. Сказав, что его мать сообщила ему из Токио по телефону о смерти И. и он звонит, чтобы выразить мне сочувствие, он, немного помешкав, добавил:
— Мама сказала, что в этом году вы немного ослабли, я волновался. Пожалуйста, не перетруждайтесь…
— Не волнуйся. Через десять дней после приезда сюда я стал даже здоровее, чем прошлым летом.
— Ну тогда я спокоен. И все же… Берегите себя, а работой можно иногда и пренебречь…
— Спасибо. Писать — это моя миссия… Жизнь продлена мне потому, что я выполняю свою миссию, — рассмеялся я и, посерьезнев, спросил: — Послушай-ка, это о «Жизни человека». Ты сразу дал о ней добросовестный и точный отзыв… Но в этом произведении есть героиня, напоминающая А. Нет ли там каких-нибудь мест, которые задели бы ее, как ты считаешь?
— Нет, нет… Даже если вдруг А. поняла, что послужила прототипом, она была бы скорее признательна вам. Ведь благодаря произведению сэнсэя она может жить вечно…
На этом телефонный разговор с Америкой закончился.
После ужина, когда я отдыхал в столовой, внезапно появился гениальный Жак и весело заговорил со мной о том, что нельзя забывать о «небожителях»:
— Ты верь, что этот путь скоро станет большой дорогой… Не нужно ни о чем думать… Когда этот путь станет большой дорогой, все человечество сможет стать счастливым. Сейчас ты, кажется, беспокоишься об А. Будучи великолепной писательницей, она является еще и пастором. Прекрасным пастором-женщиной, что для нашего мира большая редкость. Она твоя давняя знакомая, ее тревожит твое неверие, она жалеет тебя и постоянно молится за тебя.
— Даже несмотря на то, что читала пять томов моих сочинений, которые следует назвать Книгой Бога?.. Неужели это правда?