Хоть сейчас. И не обернется, как жена Лота.
— Муж мой, — сказала она, проходя мимо Зеева. — Как удачно, что я уезжаю. Ибо теперь ты сможешь со мной развестись, и разводу не будет никаких помех.
— Я еду с тобой, — сказал Зеев.
— Нет, ты не можешь. Я — твой позор.
— Я еду.
— Это опасно.
— Скорее, жена.
Снова раздался стук в дверь.
— Рохель? — это была Перл. — Карел ждет.
Зеев снял плащ с желтым кружком, талит катан с кисточками цицит и двумя синими полосками, вышитыми его матерью, затем свою кипу. Он поцеловал свои тфилин,[50] которую он использовал для молитвы по будням, после чего вместе со своим молитвенным платком положил ее в шкаф. Одолжив у Рохели ножницы, Зеев двумя быстрыми движениями срезал свои пейсы, затем аккуратно подстриг бороду. И сразу же стал казаться униженным и растерянным, не похожим на самого себя.
— Ох, Зеев, — только и вымолвила Рохель.
— Я еду, — сдернув с постели покрывало и набросив его на себя вместо плаща, Зеев бросил в кожаную сумку свои сапожные инструменты.
Следуя за рабби и его женой, пробирались они через кладбище, где были похоронены бабушка Рохели Двойра бат-Аврам — Дебора, дочь Авраама; первая жена Зеева Этта бат-Давид — Эсфирь, дочь Давида. Яаковы, Моше, скромные Минны. Многие поколения пражских евреев лежали там вместе, одно поверх другого. Прижимаясь к стенам домов, держась в тени, все четверо пробирались по переулку к задним воротам. Миновали купальню, где Вацлав мальчишкой оставлял Рохели подарки, где позже был найден мертвый младенец и где еще позже Киракос и Йосель подглядывали за Рохелью. Под старым дубом, где играли дети, а старики вспоминали о днях минувших, копая землю копытом, их ждал терпеливый Освальд.
— Вспоминай нас здесь, в Праге. — Указательным пальцем Перл приподняла Рохели подбородок. Сейчас она была просто пожилая женщина — не мать-наседка, гордая своим гнездом и потомством, не величавая ребицин, мудрая советчица и утешительница. Перл очень устала.
Рохель забралась в телегу. Зеев последовал за ней.
— Мне говорили только про Рохель, — сказал Карел.
— Я тоже еду, — настойчиво сказал Зеев.
— Послушай, Зеев, — начала Перл, — ты уверен, что это мудро?
— Я намерен уехать вместе с женой.
Разбросав куски грязных тканей и кипу старой одежды, Рохель увидела двух мужчин.
— Здравствуй, — сказал Киракос.
Сергей промолчал. Зеев и Рохель поспешили зарыться в тряпье.
— Похоже, у меня тут уже целая почтовая служба, — буркнул Карел, обращаясь Освальду. — Давай полегоньку, старина.
И они отправились в путь. Освальд старался вовсю, но катил тяжелую телегу через Староместскую площадь к городским воротам. Несмотря на поздний час, Селетная улица была перегорожена палатками. Здесь было людно, в палатках лежала кухонная утварь — кастрюли, сковородки. Рядом топтались козы. Где-то шли кукольные представления, музыканты наигрывали на своих инструментах, разучивая новые пьесы. Ребятишки с визгом носились меж небольших трескучих костерков, на них булькала каша и какое-то варево с омерзительным рыбным запахом. Несмотря на легкомысленное настроение, которое здесь царило, разговоры шли о том, что к Праге вот-вот подступят турки — бритоголовые воины, неверные, живьем пожирающие младенцев. А за ними, конечно, последуют чужеземные протестанты, которые объединятся с чешскими единоверцами, после чего примутся осквернять церкви и крушить кресты. Другие слышали, что в каждом городском квартале есть тайные гуситы, которые вот уже сто лет хранят память своего сожженного вождя и призывают к оружию всех, кто ему еще верен. Анабаптисты всех мастей множатся как грибы после дождя. Есть секта в одном немецком городке, ее последователи ходят нагишом и считают, что надо делиться всем, в том числе и женами. За это их нещадно преследуют и отправляют на костры, но туда им и дорога… Чешские протестанты, однако, тоже стремились покинуть город, ибо слышали о том, что католики намерены устроить большой костер и сжечь на нем всех еретиков, а потому встали отдельным лагерем по другую сторону Староместской площади. Все были истинно верующими, считали остальных еретиками, но ограничивались гневными взглядами.
— Нам придется подождать, пока толпа разбредется, — сказал Карел, словно обращаясь к Освальду. — А ждать нам лучше всего на том берегу реки.