Аещеэвридика!.. - это и стало эмблемой ее. Что ни скажешь, что ни сделаешь, о чем ни подумаешь даже - "аещеэвридика"! И - непомерные требования, которых не выдержало бы гораздо более могучее существо. Если всем ставили четверки и тройки - Эвридика за то же самое получала пару. Если всех отчитывали в классе, Эвридику просили "прийти с родителями". Ну-а-что-скажет-нам-Эвридика, ну-а-что-по-этому-поводу-думает-Эвридика, Эвридика-и-кавалеры-успокойтесь... Хотя и кавалеров-то никаких у нее не было: вплоть до десятого класса от нее чуть ли не шарахались. Поручить кому-нибудь сделать подарок Эвридике к 8 Марта или навестить ее во время болезни означало наказать человека.
Трудно вырасти жизнерадостной и общительной, если зовут тебя Эвридика. В этом лесу валь, галь, надь, свет, оль, лар... Они - семья, они - сестры, они - одной породы. Их приглашают на бал. Им примеряют башмачок хрустальный башмачок, потерянный на балу первой красавицей. Им, на худой конец, через весь класс - диковинным белым цветком, хризантемой! - бросают записку: валь-пошли-в-кино-после-школы! А от "Эвридики" даже уменьшительного никакого имени не образуется: не обращаться же к ней Эвря... или Дика, в самом деле' Вот и обращаются - если обращаются вообще - Эвридика, так это же язык сломаешь... Плюс фамилия Эристави. Эвридика Эристави - полный бред. Пойдешь фотографироваться: ваша фамилия? Как-как, простите? Нет уж, давайте по буквам. И долго-долго, нудно-нудно: э...в...р...и...д...и...к...а...э...р...и...с...т...а...в...и...
Ну, слава богу, записали. Правда, Эвридика такие ситуации довольно рано уже из жизни исключила. Везде, где не требовалось особенной точности (опять же - фотография, мастерская по ремонту обуви, прачечная и т.п.), она гордо и громко представлялась: Лена Фролова. И никаких проблем. Лена Фролова - и все тут. Скушали? Так-то! В школе - хуже... В школе знают, что никакая ты не Лена Фролова. Появится новый учитель - и поехало! По всему журналу поехало от А до Э: Эвридика в журнале последняя. Класс притаился, ждет. Константинов, Леонова, Лукина... ближе, ближе... Соколов, Тиль (на Наташу Тиль - ноль внимания, проскакивает без запинки!), Уваров, Федоровская (Светка Федоровская - первая статс-дама), Хохлов, Царева, Чугунов... ближе, ближе... Шаров, Щепкин - ну, здравствуйте: Э-э... Э-э-э... (тишина, как в морге)... Эрн... Эрп... Эрис... Эристаева! Вот оно, наконец! Народ в отпаде: впереди еще имя. В восьмой класс практикантом назначили молоденького такого - студентика. Красивый, черт. И зовут - просто и красиво: Сергей Петрович Рыбкин. Этот, дойдя до конца журнала и промучившись положенное время, прочитал в конце концов правильно, головой покачал. Потом узнал имя, руками развел: дескать, чего только не бывает! - и пообещал: "Тебя я ни разу к доске не вызову: пока выговорю - урок пройдет". Шутка, что называется. Очень смешно.
Мама с папой, конечно, не знали ничего об этом. Их совсем другое волновало - заикание Эвридики и плохая успеваемость по всем почти предметам. Впрочем, они не требовали от дочери больше того, на что она была способна. А одна способность у Эвридики все-таки была. Даже не способность - талант. Талантище, как говорили в музыкальной школе. Скрипка. Скрипка была музыкой, а музыка презирает слова. Музыке неважно, заикаешься ты или нет. Музыка об этом и знать не хочет. Музыка, может быть, и сама заикается - особенно старинная: долго-предолго не может выговорить всю фразу целиком, штурмом ее берет - такт за тактом... чуть-чуть вперед - наза-а-ад, еще чуть-чуть вперед - наза-а-ад. Как Эвридика.
Заикание стало невыносимым в седьмом классе, это Эвридика точно помнила. Ничего, вроде бы, не случилось - ни особенно радостного, ни трагического, а говорить сделалось невозможно. Ходили к логопеду - велел правильно дышать. Показал, как именно. Дышала. Потом велел петь. Показал, как именно. Эвридике не понравилось так петь. Однако пела. И - никаких результатов. Через некоторое время попала в одну "перспективную группу", где всех унижали страшно и ставили в совершенно дикое положение друг перед другом, это называлось "ломать "я"". Эвридика сказала руководителю: "Ф...ф...ф-фа-шист", - и ушла. Ломать "я" она считала преступным.
Второе событие, имевшее место в седьмом классе, тоже принесло массу хлопот. Ни с того, ни с сего начали буйно виться волосы. Опять завилась? ежедневно встречал ее завуч ("завыч", - называла завуча Эвридика) и спроваживал в-туалет-для-девочек, под кран. Эвридика шла туда молча, не сопротивляясь, на уроках сидела с мокрой головой, высыхала только к концу занятий, дома - ни слова, а утром, сразу же за школьной дверью: опять завилась? - и под кран. Продолжалось это полтора месяца и кончилось воспалением легких. Мама узнала о причине от доброжелателей - и больше завыч не разговаривала с Эвридикою. Никогда. И не отвечала на "здравствуйте". И гордо несла мимо нее свою огромную, как у дракона, голову с безукоризненно прямыми волосами, подстриженными "под горшок".
Никто не понимал, а я не хочу придумывать, почему Эвридика не решилась поступать в консерваторию, а предпочла музыкально-педагогическое училище после восьмого класса, хотя уже к этому времени легко играла Паганини. От разговоров о консерватории она постоянно уходила - впрочем, и вообще уходила от разговоров на какую бы то ни было тему с кем бы то ни было последние год-два. Скорее всего, сказался комплекс неполноценности, любовно воспитанный в ней ее окружением. Девочка отказывалась замечать в себе малейшие признаки исключительности, а заметить между тем кое-что уже было можно. Во-первых, конечно же, скрипка - тут и обсуждать нечего. А во-вторых... во-вторых, произошло то, что неизбежно происходит со всеми гадкими утятами на свете: они имеют обыкновение превращаться сами знаете в кого. Изменения такого рода становились все более разительными, и в один прекрасный день, случайно подняв глаза от земли, Эвридика засомневалась, не забыла ли она одеться, выходя из дома: на нее смотрели все. И, что самое поразительное, во всех взглядах - безразлично, мимолетных или пристальных, была любовь. Любовь мира обрушилась на нее, как горные водопады той страны, о которой не имела она даже смутных воспоминаний, но имя которой Г-р-у-з-и-я - навсегда застыло на губах ее.