Богов младшенький наконец-то закончил университет. И теперь настала очередь Бога выполнить обещание, данное им сыну, когда он отправлял его в Оденсе учиться на историка. В семье Бога так заведено, что на первом месте образование, а потом уж все остальное. Бог всю дорогу на этом настаивал. Сперва четыре часа занятий, а потом четыре часа в кабаке. Иными словами, четыре часа аскезы, а уже потом четыре часа пьянства. Или же сперва четыре часа наслаждения духа, а потом четыре часа наслаждения плоти. Или же четыре часа добрых дел, потом четыре часа возмездия. Или же четыре часа настоящей живой жизни, а уж потом четыре часа мечтаний. «А я знаю, что у тебя есть мечты, сынок. Только их надо воплотить в нечто стоящее. Я вот так и сделал, когда был молод, — говорит Бог. — И ты тоже поступишь так, сын мой!» — «Да, конечно, отец». Да, но теперь настала пора Богу проявить добрую волю. Ведь сын выдержал все испытания. И не каждому дано стать магистром литературы и истории. Разумеется, не каждому. Хотя сам-то Бог тоже магистр. Между прочим, дело происходит как раз тогда, когда у Бога обнаружили рак. Что, однако, не помешало ему явиться в Копенгаген сюрпризом. Сын встречает его на Главном вокзале. Вид у Бога забавный. Он в хлопчатобумажном плаще и с фетровой шляпой на голове. Да еще и с усами, каковые Бог может отрастить в течение часа. А еще при нем чемодан, он несет его с достоинством. «Нам пора, — заявляет Бог, отбросив сантименты. — Ты на чем приехал?» — «На велике», — отвечает сын. «Нет, в таком наряде ехать мне на багажнике не пристало», — возражает Бог и берет такси. «Нам в контору кредиторских акул», — говорит Бог водителю. «Куда?» — вопрошает тот. «К фарисеям и евреям», — заявляет Бог. «Не знаю, где они находятся». — «Нам куда, отец?» — вставляет сын нервическим голосом. «В управление госстипендий, — сообщает с ухмылкой Бог. — Ты что, парень, совсем соображать разучился?» — «А зачем?» — «А затем, чтобы снять ярмо с твоей шеи». Сын понимающе кивает. В управлении народу, точно сельдей в бочке. Молодые люди маются в очередях, желая получить новый кредит или внести взнос в счет долга. «До чего же мелкие людишки: прячутся на этой жалкой улочке, — бормочет Бог и смотрит на свои часы. — Просто убожество какое-то», — продолжает он и обращается к единственному сотруднику, который сидит без дела. «Чем могу?» — «Голубчик, я желал бы освободить своего сына от долговых цепей», — громовым голосом сообщает Бог и ставит чемодан на стойку. Сотрудник с изумлением глядит на мафиозного вида старика с усами. «Не соблаговолили бы вы споспешествовать мне в получении аудиенции у вашего вышестоящего начальства?» — осведомляется Бог. «Не надо выражаться так старомодно, — нервно шепчет сын. — Они же ни черта не врубаются». — «Только так и можно общаться с этими мудаками, — с глумливой усмешкой наставляет Бог сына. — Да и потом это доставляет мне удовольствие». Тонкая, точно лист папиросной бумаги, мадама лет сорока выходит в помещение: «О чем идет речь?» — «О вине и наказании, — отвечает Бог. — Пожалуйста, вот 75 000 в свежеотпечатанных стокроновых купюрах». Мадама переводит взгляд с Бога на сына Бога, словно желая сказать, что установленными правилами подобного не предусмотрено. И так оно, видно, и есть. «У нас подобное вообще-то не практикуется, — замечает она. — Сколько там набежало? Мы ведь еще даже перерасчет не сделали». Потом разговор продолжается на улице. «Прекрасное чувство, верно, сынок?» — «Да», — соглашается Богов младшенький. «Сигару? — предлагает Бог. — Как насчет ‘Каминанте’? Ну что же, теперь у тебя будет время пописывать идиотские стишки. Так, ну, может, с копченого угря начнем? Я угощаю, — со злорадными нотками в голосе говорит Бог и вытаскивает из внутреннего кармана плаща пачку сотенных купюр. — Сколько ты за диссер получил? Шесть баллов? Замечательная оценка, — сообщает Бог. — Я это без всякой иронии говорю. Я на самом деле горжусь тобой, мой мальчик».