Моливда, все еще восхищенный собственным возвратом в страну, тоже чувствует, будто бы все изменилось. Иногда его развлекает то, что он умеет что-то предсказать, тогда он глядит в небо; на равнинах его как будто бы больше, он действует, словно зеркало-линза: собирает в себе все образы в один единственный и отражает землю в виде фрески, где все происходит одновременно, и где видны тропы будущих событий. Тому, кто умеет глядеть, достаточно только поднять голову – и тогда все увидит на небе.
Когда за ним приехали Яаков с Нахманом, чтобы он возвращался с ними в Польшу, Моливду это предложение даже не застало врасплох. Колебание изображал исключительно из вежливости. Но истина была такова, что вид Яакова, когда тот соскакивал с коня характерным турецким способом, с размахом, неожиданно пробудил в Моливде по-настоящему мальчишескую радость от близящегося рискованного приключения.
О сожжении Талмудов
Книги начинают гореть еще тем же самым днем, под вечер, то есть 14 октября. Исполнители судебных приговоров даже не нужно излишне тратить сил. Только лишь первый костер, в Каменце, инициирует формальный жест городского палача, он читат приказ, подписанный епископом Дембовским. А потом – все идет само собой.
Чаще всего все это выглядит так, что небольшая толпа врывается в еврейский дом, и тут же им в руки попадает какая-нибудь книга. Все эти талмуты, все эти нечистые писания, с непонятными буквами, идущими справа налево, сразу же выбрасываются на улицу, где их пинками сгребают в кучи и тут же поджигают. Сами сабсачвинники, иудейские еретики, уж слишком рьяно помогают чиновникам, благодаря чему, те, вырученные от необходимости трудиться, могут идти домой ужинать. А потом к сабсачвинникам присоединяются гои и неженатая молодежь, вечно ищущая свары. Во всем Львове горят книги, на каждой площади покрупнее – свой костер, и не важно: Талмуд не Талмуд. Эти кострища тлеют еще весь следующий день, а вечером вновь разгораются живым пламенем новых книг, теперь уже всякая печатная книжка кажется зловещей. Доходит уже до того, что даже львовские христиане прячут свои книги и на всякий случай баррикадируют печатни. В течение нескольких дней это сожжение всех настолько раздухарило, что каменецкие евреи, уже почти что чувствующие как дома в городе, хотя и нелегально, вновь начали перебираться со всем своим имуществом на Карвасары, опасаясь за свою жизнь. Ибо вид горящих книжек, их трепещущих в огне листков привлекает людей и выставляет их в круг, словно фокусник на ярмарке, который заговаривал кур, чтобы они делали все так, как он хотел. Люди глядят на языки пламени, и им нравится этот театр уничтожения, и в них нарастает не возможный для уточнения гнев, но, хотя они до конца и не знают, против кого этот гнев следовало бы обратить. Но возмущение как бы автоматически направляет их против владельцев этих самых уничтожаемых книг. Теперь достаточно одного окрика, и распаленная толпа тут же направляется к ближайшему иудейскому дому, на который им укажут стражники противоталмудистов, которые должны защищать от грабежа собственные дома.
Тот, кто перед тем был ничего не стоящим, грешным и проклятым, теперь становится учредителем законов и их исполнителем. И наоборот: тот, кто когда-то поучал и решал споры, теперь сам осуждается и слушает поучения. Дом раввина – это уже не дом раввина, это уже корчма, куда можно зайти, открывая двери ногой. А внутри никто уже не обращает внимания на протесты и вопли; поскольку известно, где хранят книги, народ прется прямиком к тому месту, которым, как правило, является шкафчик, из которого их и вытаскивают по очереди и, хватая за обложки, потрошит, словно куренка перед тем, как сунуть в горшок.
Какая-то женщина, чаще всего, самая старшая, отчаянно бросается, чтобы защитить ту или иную книгу, словно странного внука-дебила, который съежился, приняв такой вот бумажный вид, но все остальные домашние боятся выступить против насилия; похоже, им уже известно, что капризные силы мира сего перешли на другую сторону – а вот насколько долго, этого никто не знает. Иногда женщины добираются до исполнителя-экзекутора, а бывает, что таковым является их молодой родич, которого заморочила шабтаская идея, хватают его за руки, пытаются перехватить его взгляд: "Ицеле, да же ты творишь? С твоей матерью мы играли над речкой". Старики подкидывают из угла: "Руки у тебя отсохнут за такое святотатство".
В Буске пылает совсем немного Талмудов, поскольку талмудистов тут мало. Большинство – это почитатели Шабтая. Так что за синагогой горит маленький такой костерчик, горит паршиво, дымит, поскольку перед тем книги упали в лужу, и теперь они не желают гореть. Здесь нет рьяности. Те, что палят, ведут себя так, словно бы исполняли приговор; вокруг костра кружит бутылка водки. К аутодафе пытается присоединиться гойская неженатая молодежь: сжигание, забрасывание в огонь всегда ее привлекает, хотя она и не знает толком, а в чем тут дело. Но им уже дали понять, что это дело внутреннее, иудейское, вот они стоят теперь с руками в карманах льняных порток и пялятся в огонь.