Епископ Дембовский несколько раз деликатно покашливает и возвращается к еде.
- Каббала каббалой, - отзывается супруга каштеляна с порозовевшими от вина щеками. – У нас здесь творится вещь, во всем свете небывалая. Тысячи иудеев желают обратиться в католическую веру. Жмутся к нам, словно цыплята к квочке, бедненькие, жидовством своим замученные...
- Уважаемая пани ошибается, - перебивает ее ксёндз Пикульский, кашляя от смущения. Коссаковская глядит на него, изумленная этим вторжением в ход ее мыслей. – У них во всем этом имеется свой интерес. Уже издавна они высмотрели нашу страну как новую обетованную землю...
- И им все время следует на руки глядеть, - прибавляет к этому епископ Солтык.
- Сейчас они выдают приговор на Талмуд, только этот приговор следует выдатьна все их книги. Каббала – это некий вид опасного суеверия, и она должна быть запрещена. Она учит такому способу почитания Бога, который представляет собой чистейшей воды ересь. Она учит, вроде как, познанию будущего и ведет к занятиям магией. Так что наверняка Каббала не от Бога взялась, но от сатвны.
- Ксёндз преувеличивает, - теперь уже его перебивает Коссаковская. – А даже если бы все это должно было отдавать серой, то ведь они на лоне Церкви сразу же найдут иную жизнь. Для того мы здесь и собрались, чтобы этим затерявшимся людям помочь, когда сами они декларируют наилучшие намерения.
Пан Ежи Марчин Любомирский съедает фаршированную кишку; это лучшее, что было подано за этим ужином. Мясо жестковатое, а рис разваренный. От капусты исходит странный запах затхлости. Своих собеседников он считает старыми и нудными. Относительно иудеев он совершенно ничего не знает, видит их только издалека. Правда, недавно близко познакомился с одной еврейской девицей, одной из тех, которые крутятся возле гарнизона, а среди них имеются гулящие девки разных наций: на цвет, на выбор, как оно всегда при армии.
О недавно ставшем архиепископом Дембовском,
который готовится в дорогу
Ожидая сундуки, в которые все будут паковать и которые могут прибыть в любую минуту, приготовленный к скорой дороге во Львов на архиепископство, епископ еще осматривает комплекты белья, которые заказал себе, после чего приказал женщинам украсить его монограммой "MD", Миколай Дембовский.
Монограмму вышивают фиолетовыми шелковыми нитками. Из заграницы прислали ранее заказанные шелковые чулки; епископ Дембовский уже совершенно отвык от льняных. Чулки имеются и белые, и фиолетовые, как монограмма; на вторых еще имеется тонкая каемка. К тому же у ксёндза епископа имеется новинка – теплые панталоны, выделанные из тонкой шерсти, которые немного покусывают за бедра, зато дарят столь желанное тепло.
Могло бы казаться, что он собой доволен. Кто знает, вдруг его проницательные старания стать архиепископом, были оценены в свете последних событий: столько людей, несчастных, проклятых своими же, унижаемых – уже чувствует сердце милостивого Иисуса Христа. Епископ не оставит эього дела, пока все те иудейские массы не окрестятся. Это было бы громадное чудо на всю Европу, а может даже начало новой эры. Он внимательно глядит на книги, уже подготовленные к упаковке, и ему бросается в глаза том, оправленный в новенькую кожу. И он знает, что это такое. Дембовский с улыбкой берет книгу, невнимательно пролистывает и встречает стишок:
Что в Польше плохого?
Правление плохо, дороги не лучше,
На мосты кто не фыркал,
И кучи тех, кто о плетке не слышал.
Отец епископ усмехается своим мыслям, тронутый наивностью этой поэзии. Если бы у ксёндза декана Хмелевского было столько же мудрости, сколько рвения! После минутки раздумья и эту книжку в чудной кожаной оправе он прибавляет к стопке других.
Каменец Подольский, гравюра XVIII века
Последней ночью перед планируемым отъездом епископ Дембовский в своем дворце в Чарнокозинцах ложится спать поздно; рука совсем онемела от написания писем (он упорядочивает иудейские дела, одно письмо королю с просьбой поддержать это благородное деяние). Просыпается он среди ночи, весь залитый потом, какой-то оцепенелый, с одеревеневшей шеей и с больной головой. Что-то ему снилось, что-то страшное, но он не может припомнить, что же это было. Какой-то топот, гвалт, острые края, отзвуки разрезания, треск, гортанное бормотание, из которого ничего не понимал. Когда он лежит так в темноте, до сих пор дрожащий от страха, и желает вытянуть руку, чтобы позвонить слуге, чувствует н, что не может пошевелиться, и что та самая рука, которая весь день писала письма, сейчас эта рука его не слушается. Но ведь это же невозможно, горячечно думает он в испуге. Мне это снится. И его охватывает панический, животный страх.